– Господин Братыкин, – торопливо зашептал он фотографу, мнущему в руке шапку с наушниками, – я видел ваши работы у госпожи Май. Там есть одна, тоже Эльза. Где вы ее снимали?
– Это какая? – наморщил лоб Братыкин. – Маленькая, черненькая, пухленькая?
– Она самая, она. Где вы ее видели и когда?
– Не помню. Может, и не видел. А если и видел – для меня они все на одно лицо.
– Но как же ее разыскать?
– А зачем? – покосился на юнца Братыкин. – Понравилась?
– Очень похожа на мою родственницу, – соврал Самсон, – проверить бы, может, она.
– Так отправляйся в ателье, где был сделан снимок. Там же внизу, наверное, указано. Я всего упомнить не могу.
Братыкин, завидев батюшку, оставил сотоварища и юркнул к служителю церкви в надежде выклянчить разрешение на фотографирование.
Самсон огляделся, он так устал от бесконечных перепадов от надежды к отчаянию и обратно. Слева от себя он узрел икону Божьей Матери – темный, печальный лик в серебряной ризе с жемчугами. Он зажег свечу от другой, из тех, что горели на подсвечнике, и закрепил ее в свободную ячейку.
– Услыши убо стенание мое и приклони ухо Твое ко мне, Владычице Мати Бога моего, и не презри мене, требующего Твоея помощи, и ни отрини мене, грешного. Вразуми и научи мя, Царице Небесная…
Он благодарил Богородицу за то, что она защитила от смерти его дорогую Эльзу, и просил у нее заступничества. А также помощи в поиске жены. Он низко поклонился, еще раз истово перекрестил лоб и осторожно приложился губами к руке Божьей Матери.
– И у меня эта икона любимая, – услышал он за плечом жаркий шепот.
Обернувшись, Самсон увидел рядом прекрасную Римму. Фалалей был прав, она пришла на отпевание подруги. Прекрасные черные глаза ее смотрели на него печально и ласково.
– Я выражаю вам соболезнование. – Самсон нагнул голову.
– А ваш друг, Эльзин поклонник, он тоже здесь? – прошептала Римма Леонидовна.
– Обещал быть, – уклончиво ответил Самсон. – Но пока не вижу.
– Помянуть несчастную сам Бог велел, – Римма осторожно взяла Самсона под руку, – нам надобно подойти к гробу ближе. Прощание заканчивается…
Повинуясь своей спутнице, Самсон присоединился к кучке родных и знакомых покойной. Римма опиралась на его руку и легонько прижималась плечом к его плечу.
– Мне дурно, – слабеющим голосом шептала она, – от ладана у меня всегда голова кружится.
Самсон смотрел на несчастную покойницу, на согбенных старух вокруг гроба и судорожно соображал: что делать с Риммой? Неужели придется ехать вместе с ней? А что скажет Ольга Леонардовна? А если дома он встретит самого Лиркина?
Мимо них проскользнула девочка в светлой кроличьей шубке, закутанная в платок так, что наружу торчал лишь розовый носик. Девочка пробралась между старух и скрылась, чтобы появиться справа, у иконы Спасителя. Девочка потянулась на цыпочки, поставила свечку и неистово закрестилась, кланяясь в пояс.
Тут Римма повлекла своего спутника вперед, потому что провожающие уже отошли к стене, где стояли крышки гробов, и ждали последних желающих проститься. Самсон двинулся за Риммой, думая, что и самому было бы неплохо опереться на чью-нибудь руку: Фалалея, например, или бесценной госпожи Май.
Через два шажка он остановился и похолодел. К запаху ладана и свечей примешался какой-то посторонний, неприятный запашок. Самсон повел носом, и тут же за его спиной пронзительно завопили старухи:
– Караул! Горим! Пожар!
В ту же секунду кто-то оторвал от него прекрасную Римму, ее с криками повлекли к дверям – он понял, что сейчас Суламифь будут купать в снегу. А что еще оставалось делать, если юбка ее сзади – видимо, воспламенившаяся от неосторожной свечи – трещала, дымилась и горела!
Глава 16
Помощник дознавателя Казанской части Лев Милеевич Лапочкин одним своим видом отпугивал впервые видевших его людей: скуластый, со впалыми щеками, с глазами-буравчиками, будто из засады – из-под кустистых черных бровей – впивавшихся в собеседника. Но как он преображался, когда хотел проникнуть в душу человека. Его жесткое, морщинистое лицо могло выразить все: сердечную доброту, подкупающую наивность, мудрость, сочувствие, доброжелательность. Для сыскной работы такой тип был бесценен. И сам Лапочкин, этот двуликий Янус сыска, осознавал свои достоинства – поэтому вчера, почуяв, что его малоопытный начальник, Павел Миронович Тернов, мечтает улепетнуть из казенного кабинета, дабы избегнуть налета журналистов, Лапочкин вызвался отвадить наглых борзописцев самолично.
И действительно, чуть не до полуночи просидел он вместе с дежурным в конторке. Нашествия писак, правду сказать, не приключилось, но трех голубчиков – одного за другим – спровадил. С суровым отеческим внушением – меньше доверять сообщениям хмельных адвокатов, тем более что вчера вечером следователь самолично разослал официальное сообщение: депутат Гарноусов едва не пострадал от случайной пули хулигана.
По выражению начальственного лица Лапочкин смекнул, что случай в парикмахерском салоне не так прост, как предстает с первого взгляда. Молодого следователя Лапочкин почти любил за твердость и смелый нрав – предшественник его, пусть земля ему будет пухом, никогда бы не решился на такие современные штучки. Тернов в каждом человеке принимал живейшее участие и считал, что буква закона хоть и существует, но и на нее есть управа. Уж не первый раз доверял он Лапочкину конфиденциальные поручения. Вот и вчера: попросил отнести преступный пистолет эксперту из своих, да тот уж и знал, что надобно изготовить два заключения. Первое – о том, что из пистолета стреляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79