— Горазд ты на готовенькое, Павел, — сказал Карнаухов. — Почему на четверых поделил? А лейтенант? И немцу надо.
— Взводный у начальства подхарчится, а фрицу — шиш.
— А ну — режь на всех!
За дверьми павильона Сляднев остановил Якушина и сказал:
— Слушай, Лёша, поглядел я на убитых танкистов, и сердце зашлось. Три года воюю, всего навидался, а не могу ихнего изуверства понять, нелюди, они, что ли?
— И я, Василий, об этом думаю.
— Так вот, давай с Бюрке поговорим, узнаем, что за человек.
— Ладно, — согласился Якушин. — Ты спрашивай, я, как сумею, буду переводить.
Они вернулись в помещение. Сляднев прихватил два пружинных сиденья с полуторок, бросил на пол.
— Садитесь, в ногах правды нет. Побеседуем.
Они оказались друг против друга: Сляднев на продавленном автомобильном сиденье, немец — на своём меховом ранце. Карнаухов лежал, опершись на локоть. Курочкин стоял у приоткрытых дверей, чтобы видеть машины.
— Ты не спрашивай, в каком он полку служил, об этом уже дознались, — сказал Якушину Василий. — Ты вот что спроси: семья у него есть? Ну мать, отец, сестры, братья…
Алексей перевёл.
— Я имею мать, двух сестёр и одного брата, — ответил Бюрке, глядя на Сляднева. Очевидно, он понял, кто сейчас главный. Отвечал он в том же старательно-правильном школьном тоне, в каком спрашивал Якушин? «Хабен зи…» — «Ихь хабе…»
— А где отец? Погиб на фронте?
— Нет. Мой отец скончался от болезни и голода в 1924 году.
— Разжалобить хочет, — вставил Курочкин.
— Может, и правду говорит, — возразил Якушин. — В двадцатые годы в Германии были кризис и безработица.
— А мать у него кто?
— Моя мать служит в гараже у господина Мюллера.
— Кем служит?
— Убирает она, уборщица, в общем, — перевёл Алексей.
— Не буржуи. А сестры, братья ихние?
— Моя старшая сестра Ирмгард находится на сельскохозяйственных работах, мой брат Отто был часовым мастером, вернулся с фронта без руки. Не знаю, сможет ли он работать…
— Люди как люди, — задумчиво проговорил Сляднев. — Ты спроси, где действовала его часть.
— Наш артиллерийский полк, — доложил немец, — двигался по маршруту: Львов, Винница, Одесса, Ростов… Здесь он принимал участие в боевых действиях. Затем проследовал на Кавказ…
«Проследовал» — так и сказал Якушин, гордясь точным переводом.
— На Кавказ? — встрепенулся Сляднев.
— Да, Кавказ.
— Гляди, пожалуйста, земляка встретил, — вставил Курочкин.
Сляднев оставался серьёзным и пристально глядел на немца.
— Где бывали на Кавказе?
— Мы часто переезжали, не помню.
— Пусть вспомнит.
— Город Краснодар, — напрягся немец. — Усь… Усь-Лабянск…
— Стало быть, в Усть-Лабинскую наведывались, — Сляднев тяжело дышал. — А на хуторе Чурилин не бывали?
— Были вы в маленькой деревне Чурилин?-перевёл Якушин, внутренне напрягаясь, передавая скрытое ожидание Сляднева.
— Нет… Точно сказать не могу…
— Эх, Бюрке… — выдохнул Василий. — Скажи ему, Алёша, что были там фашисты, были они в моём Чурилйне. И в мой дом приходили… Стоит он на берегу Кубани, у самых плавней. И там, под ветлами, они шнапс хлестали, наши курки и яйки лопали, а потом петлю на шею моему кровному брату Георгию накинули, а ему и семнадцати лет не исполнилось. Повесили, как танкистов сегодня, и штыками искололи…
Якушин с трудом перевёл сказанное Слядневым, его, как и Василия, била нервная дрожь.
Клаус Бюрке вскочил со своего ранца. Он стоял бледный, с отвисшей острой челюстью. Дрожащими руками прикрывал лицо и грудь. Губы, как молитву, шептали:
— Я возил, я не стрелял… Это фюрер, эсэс…
— Что он говорит? — спросил Карнаухов.
— Говорит, что только водил машину и никого не убил… Во всём, мол, Гитлер виноват и эсэсовцы…
— Ну это ещё бабушка надвое сказала. Гитлер — конечно. Ну а они-то, немцы, куда глядели… Но ты перескажи, что мы его не тронем, у нас этого в заводе нет. Мы же не фашисты, а русские, советские люди. Выясним, кто прав, кто виноват, на то у нас закон есть и совесть.
Сляднев все не мог успокоиться. Он мерил и мерил шагами павильон.
Вскоре пришёл Бутузов. Прожёвывая сало с хлебом и аппетитно причмокивая, сказал:
— Будем отдыхать. Сменяться у машин через два часа..Под утро — отбой-поход.
10
На фронте спят, когда возможно. Усталые засыпают после пешего марша, растянувшись вповалку на полу, на земле, на снегу, на дне окопа, когда утихнет бой, а случается — даже в бою меж перестрелками. Дремлют у лафетов, положив под голову на холодный металл шапку или пилотку; у самолётов на траве аэродрома, когда не дают взлёта; на нагретых, как лежанка русской печки, жалюзи танка. Везде, где только возможно и даже как будто нельзя.
Сон — вторая жизнь. Как ещё иначе увидишь свою улицу, мать и отца, повстречаешься с женой или невестой! Иным везёт — и они смотрят эти фильмы во сне по многу раз и не перестают надеяться, что увидят ещё и ещё.
Фронтовой сон — особый, нигде не бывает он таким насторожённым и чутким. Прикрывшись шинелью, запрятав в неё голову, дышишь душным теплом, погружаешься в желанное, сладостное забытьё в ожидании родных картин, а какой-то нерв, какая-то мозговая извилина бодрствует. У тебя словно два естества: одно — в покое и счастье, другое — в тревоге. Не сразу научились солдаты так спать, но прошло время, и вот почти каждый дремлет вполглаза. И сколько раз прямо ото сна, поднятые командой или грохотом выстрелов, люди бросались в люки танков, прыгали в кабины самолётов, перебрасывали отяжелевшие тела через брустверы окопов.
На третью неделю пути Алексей Якушин ничего в жизни так не хотел, как уснуть, ну хотя бы задремать ненадолго.
Автовзвод был в глубоком танковом рейде, в отрыве от шагавших где-то далеко позади пехотных частей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19