— Значит, вы журналист, литератор? — поинтересовался Сергей.
Надя поставила свой бокал:
— Ой ли?.. Скорее литературовед, а может, и просто преподаватель литературы…
— А ведь, поди, дерзаете?
— Не будем об этом, — она усмехнулась. — Если и пробую иногда, то поступаю со своими опусами по большей части круто.
— ?..
— Отправляю в корзину или сжигаю.
Она рассмеялась, и, глядя на неё, мужчины тоже расхохотались.
Потом Надя, посерьёзнев, тихо спросила:
— Скажите, друзья, были ли у вас… ну, что ли… отчаянные моменты, когда вам грозила гибель?..
Мужчины посмотрели друг на друга. Тамарин ответил первый:
— Меня спрашивали как-то об этом… Я отвечал и сам удивлялся… Да было, кажется, семь-восемь случаев, когда с трудом выкручивался…
Сергей взъерошил пятернёй волосы:
— Кое-что и у меня было… Такова работа.
Надя смотрела на них с напряжённым вниманием, стараясь уловить что-то, от неё сокрытое. Так, вглядываясь пристально то в одного, то в другого, она заговорила тихо, как бы сама с собой:
— Я могу ехать в метро рядом с человеком, который лишь полчаса тому назад, спасая повреждённый новый самолёт, сам с огромным трудом спасся, и ничто в душе моей не подскажет: «Взгляни на него — ведь он герой!» И если б кто-то мне и шепнул об этом, я посмотрела бы с любопытством, и только… Но если б назавтра, развернув газету, я узнала того человека по портрету, тут уж я бы заторопилась о нём прочесть. И чем талантливей бы оказался рассказ, тем острей в моей душе застряла сущность им свершённого, тем понятней, ближе и дороже он бы мне стал, этот совершенно незнакомый человек!.. Вот и выходит: только через искусство я и могу душой постигнуть тончайшие глубинные мотивы геройского поступка… Вам, очевидно, знакомы вот эти пушкинские строки:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Не правда ли: ведь это сказано и о вашем труде?! Объясните же мне, друзья!.. В чём сущность этих неизъяснимых наслаждений?.. Вот вы идёте в ответственный полет, прекрасно зная, что он связан с определённым риском, и, средь волненья, как говорит поэт, радостно воспринимаете свой взлёт, находя в нём своё лётное счастье!.. Так как же объяснить все это?..
Мужчины поглядели друг на друга, но ни один из них не заторопился с ответом. Потом Тамарин начал задумчиво:
— Мне кажется, здесь так… С незапамятных времён огромную радость даёт человеку победа над опасностью; когда он выходит победителем — чувствует себя могучим, смелым и счастливым.
Возьмите хотя бы корриду… Что заставляет человека идти на риск быть убитым быком?.. Конечно, не только денежное вознаграждение!.. В первую очередь радость победы над смертельной опасностью, горделивое сознание, что он смог продемонстрировать людям свою удаль, вызвать их восторг и поклонение…
— «Бессмертья, может быть, залог», — шепнула Надя.
— Вот именно! — кивнул Жос. — Пушкин ведь гениально наметил нам канву… Но, отправляясь на такой бой, человек отдаёт себе отчёт. Знаменитого торреро как-то спросили: «Отчего перед выходом на арену вы такой серьёзный?» — «Бык ещё серьёзней!» — улыбнулся тот.
Очевидно, нечто подобное происходит и с нами, испытателями, и перед полётом, и в полёте. А ты, Серёжа, что об этом скажешь?
— Все это так, Жос… И всё же можно ли ответить исчерпывающе на такой сложный вопрос?.. Не зря ведь Пушкин, раздумывая об этом, говорит: наслаждения — да, они неизъяснимы… В то же время поэт полагает, что именно они, эти наслаждения, может быть, и являются хоть и весьма хлипким и опасным, но всё-таки притягательным мостком для сердца смертного — в бессмертие… Заметьте: «для сердца смертного…» — не для ума!.. То есть этим поэт подчёркивает эмоциональную сущность творящейся с человеком неизъяснимости. Потому-то наслаждения и неизъяснимы, что продиктованы они не умом, а сердцем!..
Теперь попробую связать сказанное с тем, что чувствую в себе, готовясь к сложному полёту, идя в полет.
Стремнин немного помедлил.
— И тут опять же, Поэт — мой пророк!.. Уже загодя я замечаю в себе волнение, правда, оно особого рода — я бы его назвал состоянием одухотворённой приподнятости… Я и радостен и как-то насторожён… Я вроде бы охвачен весь приливом сил, когда душа поёт, ноги идут пружинисто, бодро, и в то же время голова хоть и ясна, но уже занята мыслью о том, что предстоит делать в полёте… И настоятельно просматривает все возможные ходы и ошибки.
Словом, друзья, во мне тогда как бы два Сергея Стремнина — один порывистый, даже восторженно нетерпеливый, другой рассудочный, то и дело одёргивающий первого… Во мне может происходить примерно такой диалог: «Ах, скорее б пришло завтра!.. Вот уж вознесусь так вознесусь!..» — «Постой, а что ты будешь делать, если вот это произойдёт?..» — «Ничего не случится!.. Мне радостно, и все тут!.. Я так ждал этого полёта!..» — «Безумец, продумай все хорошенько, чем это может кончиться?!» — «Пусть я безумец, но как я счастлив!.. А если будет что-нибудь не так — ты мне подскажешь, как поступить!..»
Но сколько б мы, Надюша, ни говорили вам об этом, неизъяснимое все же останется неизъяснимым.
— Спасибо, Серёжа!.. И вам, Жос, спасибо!.. Боже, как это все интересно!.. Вы знаете… мне сейчас стало стыдно за себя… Весь вечер я кокетничала, как легкомысленная девчонка, подсознательно, наверно, стараясь вскружить голову всем этим жрецам киноискусства… А мне нужно было выйти в центр и крикнуть: «Что вы все пялите глаза на меня?.. Лучше взгляните, какие рыцари со мной рядом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133