Там уже имелись доты и дзоты, правда, ещё без вооружения и без войск. Да и противотанковый ров до конца не был выкопан. Словом, поехали наши политработники из районного центра. А тут обедать пора. Пришёл домой — обедать я ходил всегда домой, — сижу за столом, жду, пока жена варево подаст, да в окно от нечего делать гляжу. Граница с этой стороны — вот она. За ней — железнодорожная станция Простки. Там немцы. Все на станции тихо, мирно. Паровозы дымят. Вижу, с нашего боку товарный состав двигается по рельсам туда. Значит, по-прежнему между нами и немцами торговый обмен происходит — мы им хлеб поставляем, они нам оборудование и механизмы. Мне даже через окно наши пограничники видны у моста. Стоят себе, как всегда. Так при чем тут война, скажи мне?— Думаешь, перехитрил немец?— Считай, что так… Почти так… Ну, пообедал я, снова на службу пошел, вокруг все то же. И на службе ничего особого. Правда, дел хватало, больше всего почему-то в те дни бумажных, все еще разбирали дела бывшей польской дефензивы, проверяли местных, кто имел связь с ней. Хотя, должен сказать, у немцев в руках документов дефензивы оказалось больше, чем у нас. Особенно что касается списков сотрудников и агентов. Теперь они где-то орудуют вовсю вместе с немцами против наших активистов. Так вот, за работой я даже не заметил, вернулся ли из поездки по укрепительному району Царенков. Ну, думаю, зайду сегодня к вечеру за ним в райком. Захожу, а там как раз полковой комиссар, уже прощается. Слышу, говорит: «Мы завтра попытаемся где-нибудь пристрелять реперы, поэтому не пугайтесь, если сильные залпы будут». Сказал и ушел. Царенков после этого подумал немного, потом на меня поглядел. «Знаешь, говорит, мне сегодня задержаться в райкоме надо. Часов, наверно, до двенадцати. Созывается в Минске Пленум ЦК партии, будут рассматривать вопрос о положении партийно-массовой работы в нашей Белостокской области. Надо быть готовым, не исключена возможность, что на Пленуме придется выступать. К тому же с письмом еще не все улажено. Будет сегодня звонить товарищ Рыжиков из Минска». Про письмо я знал. И про то, кто такой Рыжиков, тоже знал. Письмо посылали в Москву, не на имя ли самого Сталина, местные поляки, жаловались, что в районе, где польское население составляет почти девяносто процентов, газета выходит по-белорусски, на предприятиях государственные дела ведутся по-русски; раньше в Граеве было две гимназии, где учились по-польски, теперь, мол, их не стало. Одним словом, получалось, что национальная политика в освобожденных районах ничем не отличалась от той, какую тут проводили когда-то в царские времена. Жалоба поляков была поддержана в Москве. По крайней мере, в Минске, в ЦК, уже состоялось совещание, где было велено как можно скорей выправлять положение. Я даже знал, что Ивану Дорофеевичу предложили для начала собрать местную интеллигенцию, поговорить с нею на совещании, что надо делать, чтобы изменить положение. «Так что не теряй напрасно времени, — сказал мне напоследок секретарь райкома. — Иди домой». Так я и сделал. А под утро слышу сквозь сон — стреляют. Не иначе, думаю, реперы пристреливают, как и предупреждал полковой комиссар. Однако по звуку никак не похоже. Хотя еще и спросонок слушаю, однако начинаю соображать, — что-то делается не то. Наконец просыпаюсь окончательно, подскакиваю к окну в кухне: вся немецкая сторона, что за рекою, во вспышках. Никакие это не реперы, понимаю и бросаюсь к жене, кричу ей: «Собирай детей, война!» А сам тем временем хватаюсь за телефон. И впустую — ни у нас, ни в отделе НКВД, ни в райкоме партии, ни в райвоенкомате, ни в комендатуре связь не действует. Значит, повреждена уже. «Вот тебе и реперы!» — ругаюсь, а сам лихорадочно надеваю на себя верхнее, натягиваю сапоги. Из оружия у меня дома были наган и бельгийский браунинг. Хватаю наган из-под подушки, запихиваю в кобуру, браунинг кладу в карман. Снова бегу в комнату, где жена одевает детишек. Кричу: «Собирайтесь!» — а куда, и сам не знаю, подсказать не могу. Выбегаю на улицу. Слышу, кто-то кричит через забор: «Немцы в городе!» Я тоже перескакиваю через забор, оглядываюсь во все стороны, однако никаких немцев нигде не вижу. Зато хорошо угадываю, как рвутся снаряды в военном городке. Бухают взрывы и в той части Граева, где находятся административные учреждения. А вот и Иван Дорофеевич. Один. Куда-то бежит от своего райкома. Ну, думаю, наконец-то неизвестность кончится. Спрашиваю: «Иван Дорофеевич, что это?» — «Война! — говорит. — Где твоя семья?» — «Дома», — отвечаю. «Тогда вот что, дальше тебе некуда торопиться, дом, где размещен был ваш отдел, все равно бомбой разрушен, от него ничего не осталось, и вообще… Беги домой, собирай семью, и свою, и мою, уходите из города. А я тем временем попробую добраться до гарнизонного батальона. Может, еще что-нибудь сделаем, пока наши части подоспеют». Но напрасно, бедняга, надеялся. Когда я через некоторое время привел наши семьи на еврейское кладбище, там оказались уже и он, и тот полковой комиссар, что собирался пристреливать реперы, и еще человек двести штатских и военных. Значит, из военного городка красноармейцев выбили сразу, а занять боевые позиции в другом месте они не успели. Тем временем по всему было видно, что немцы уже в Граеве. Вскорости это подтвердил и какой-то поляк, наверно, местный житель, который неизвестно почему на кладбище оказался. Он взял за плечо Царенкова, сказал: «Пан секретарь, уходите скорей отсюда, вас тут найдут». — «Но куда? — пожал плечами Царенков. — Мы с этого кладбища дальше дороги не знаем». Тогда поляк показал на болото: «Видите болото?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113