— спросил лейтенант. —Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили?
— Однако плохо думаешь, — заметил Номоконов. — Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть — сыт будешь, не убьёшь зверя — с голоду пропадёшь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из
тех мест, куда ещё не добралась новая жизнь, то костёр, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И другие так делали, однако пожары часто в домах случались.
…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймёт, поди, что значили для тунгусов школа, больница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело тёрли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двигатель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, —зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хотели прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбовались, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк — и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтёр из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.
Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою рукавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таёжных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Семён Номоконов немного читать. За парту сел. Днём дети учились в школе, а вечерами — взрослые. Таёжный человек только в колхозе научился толковать по-русски. Много радости открывали буквы.
В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер большой русский человек, писавший складные книги. Это который кудрявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фамилии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал
их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдёт добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыбнулся командир взвода, напомнил:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык.
— И ты знаешь? — дрогнул на лице Номоконова мускул. — Стало быть, грамотный ты, лейтенант, учёный… Да-а, много чего пришло тогда в таёжный колхоз.
Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивлялись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос радио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала-разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном.
— Чего поезда… — задумчиво произнёс солдат и показал на небо: — Ты там бывал?
— Нет.
— А я высоко летал, долго.
— Когда?
— А давно, — задумался Номоконов. — На изюбрей тогда ходил, за пантами для колхоза. Испортился самолёт, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сторон, поглядел на машину, лётчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спросил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня лётчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увёз меня самолёт, в Читу.
— Хорошо летать?
— Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились — суслика увидел. Привык к самолётам, на бойком месте поселился. Шмыг — и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал.
— Что случилось?
— Коня-то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался лётчик, выручил. Денег дал на обратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил.
— А как вы плотником стали?
— А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокойствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, стали недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: сказали — он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему-то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овёс, ушёл в тайгу и помер там. А остальные подчинились.
Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бумагу выписали. Дома, в сундучке, осталась она.
«Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун-гус-хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил приверженность к бродячему образу жизни, ему разрешён выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимающиеся таёжными промыслами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71