— Каждый от рождения имеет какую-нибудь склонность. Один любит плотничать, другой шить, третий рисовать, четвертый сочинять стихи. Вся беда наша в том, что ни дома, ни в школе мы не обращаем на эти склонности серьезного внимания. Гоним общую успеваемость, чтобы отметки по всем предметам были на высоте. И вот уже один бросил плотничать, другой шить, третий рисовать, четвертый сочинять стихи. Все подстрижены под одну гребенку. Все хорошо успевают. Учителя довольны, в районо тоже, в облоно и выше. А начинается самостоятельная жизнь, и люди теряются — многого не знают, ничего по-настоящему делать не умеют... Склонности — это великое дело, ребята. Вспоминаю — училась со мной в классе девочка. Любила собирать гербарии. Каждая травинка у нее на учете, каждая бабочка, каждый червячок. А теперь она известный ботаник, работает в Московском университете...
— Вас бы с моим отцом спаровать, — сказал Сергей, — тот, всю жизнь работая в школе, в каждом ученике видит большой талант. А проходят годы — где они, таланты? Раз-два, и обчелся.
— Занимаются не своим делом, вот в чем суть, — заключил Устин Адамович, а возле Комсомольского сквера спросил: — Может, в институт не обязательно?
— Конечно, — переглянулись Сергей с Федором.
— Тогда зайдем ко мне. Посидим, поговорим, — пригласил ребят Устин Адамович и, словно между прочим, спросил Сергея, кивнув на его стриженую голову:
— С чем лежали в больнице?
— Да так... — махнул рукой Сергей.
— За так в больницу не берут и прически не портят. Секрет? — улыбнулся Устин Адамович.
— Признаться, что ли? — тоже улыбаясь, спросил Сергей Федора.
— Признавайся, чего там...
— Из-за девушки попало...
— Отступил? — спросил Устин Адамович, открывая квартиру.
Сергей с Федором вошли в коридор, остановились.
— Да вы проходите, садитесь, сейчас сообразим по холостяцки... — пригласил Устин Адамович. — Так ты не ответил на мой вопрос.
— Отступил... — признался Сергей и опустился в кресло возле журнального столика. — Курить можно?
— Берите там пепельницу и курите... — говорил из столовой Устин Адамович, звеня посудой. — А что отступил — дурак.
— Убьют ведь... — вмешался Федор.
— Не убьют. Если любишь — не отступайся. Она поймет, что это от большой любви. А поймет, значит, все в порядке, значит, ты победил.
Устин Адамович вошел в кабинет, накрыл журнальный столик газетой, поставил бутылку и три рюмки:
— Не пугайтесь, это легкая настойка, для разговора.
— Легко сказать — победил... — бросил с равнодушием Сергей.
— Конечно, нелегко, — согласился Устин Адамович. — Хотите, я вам свою историю расскажу. Так сказать, для поучительного урока. — Он налил три рюмки, поставил тарелку с яблоками. — Ну, что ж, по первой для знакомства.
Настойка была сладкой и терпкой. Ребята выпили, взялипо яблоку, а Устин Адамович достал папиросы и закурил. Сергей смотрел на моложавое лицо его, живое, подвижное, и заметил, как не гармонирует с этим лицом круглая, коричневая от загара, совершенно лысая голова.
— Году в тридцатом окончил я педтехникум и за отличные успехи был направлен на учебу в пединститут. На радостях приехал я домой и в воскресный день отправился в соседнее село на вечеринку. Был там приличный клуб, и молодежь тянулась туда из всех прилегающих деревень. Гармонисты там жили хорошие, неутомимые, а нашему брату что надо было? — режь во всю ивановскую до утра. Бывало, кажется, все, выдохся гармонист, голова от усталости на плечах не держится, а он покладет ее на меха, глаза прикроет, а пальцы все равно как сумасшедшие пляшут по ладам.
А надо сказать, что в этой деревне существовало железное правило — на вечеринку приходи, веселись, но к девчатам их деревни клинья не подбивай. Все об этом знали, не нарушали эту неписаную конвенцию, и вечеринки проходили довольно спокойно, если не считать, что кто-нибудь из хлопцев хватил лишнего и начинал откалывать коленца. Такого просто убирали, и все.
Тем воскресным вечером все шло как обычно. Правда, появилась какая-то девушка, которую я прежде не видел. Была она стриженая, как в городе. В сиреневой блузке.
Мы танцевала вальс, и, знаете, я почувствовал какую-то радость в танце с этой девушкой, мне было легко и свободно, и вдвоем, мне казалось, мы могли бы не танцевать, а летать по воздуху.
Устин Адамович встал, прошелся по комнате, налил еще по рюмочке ребятам. Видно было, что эти воспоминания даются ему нелегко.
— Вы пейте, а я покурю... — сказал Устин Адамович и вынул из пачки новую папиросу.
Ребята молча выпили, молча взяли по яблоку. Не хотелось мешать течению мыслей Устина Адамовича, и даже если бы он не рассказывал дальше, ни Сергей, ни Федор не настаивали бы.
Устин Адамович опустился на стул, заложил ногу за ногу, обнял худые колени руками.
— Одним словом, ребята, понравилась мне эта девушка не на шутку — и глаза ее, веселые, смешливые, и белозубая открытая улыбка, и эта легкость, с которой двигалась она по залу.
После вальса была еще полька-трясуха, потом краковяк, потом еще и еще. Не помню, после какого танца, когда я проводил ее на место, а сам вышел покурить, меня прижал к стенке здоровенный хлопец.
— Ленку не трожь... Ты что, забыл наше правило?
— А разве она из вашей деревни? — притворился я.
— Ты дурочку не валяй, — предупредил меня все тот же парень. — Не то я тебе замешу тесто на морде...
Не знаю почему, но угроза на меня не подействовала. Когда гармонист по традиции заиграл марш и все начали расходиться, я пошел вместе с Леной. Если быть откровенным — Лена не очень горячо встретила мои ухаживания, но не противилась, когда я вызвался проводить ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139