Зина удалялась от нас, тоже не оглядываясь. Мы шли молча. Говорить о том, что произошло с Баулиным, было невыносимо да и ни к чему сейчас. Конечно, горе и боль Баулина не были моим горем, моей болью, я только мог догадываться, что происходило в его душе, и я переживал за него по-своему, сочувствовал ему. Он как-то сразу спал с лица, как будто постарел на глазах на несколько лет, да щетина на щеках как будто сделалась гуще. Так молча прошагали мы целый квартал. И тут Баулин взглянул на меня печально, жалко, убито и произнес только три слова:
– Вот так, Толя!
И снова мы шли молча.
Мы вышли на большую улицу, где цивильных все еще было мало; приближаясь к тому магазину, где стоял поляк с винтовкой, мы увидели заместителя командира дивизии по хозчасти майора Дорошенко и с ним какого-то лейтенанта. Рядом ординарец держал их коней. Поравнявшись с ними, мы козырнули.
– Сержант, оставь мне солдата! – как всегда громко приказал Воздух. – Он мне нужен.
Баулин пошел дальше, я же остался с майором.
– Ну, пан-товарищ, спасибо тебе, можешь идти домой. Я поставлю своего часового, – сказал майор поляку.
Поляк козырнул, сказал: «Добже, пан полковник!» и ушел.
Мы вошли в магазин. Он был разграблен. Полки пустовали, если и остался кое-какой товар, то это была мелочь, да все было переворошено, раскидано. На полу лежал большой рулон синего сукна.
– Солдат, вот видишь сукно? Никому! Головой отвечаешь! – показал майор на рулон. – За ним скоро машина придет из штадива. Отпустишь. Ясно?
– Ясно, товарищ майор.
– Вот молодец!
Они вышли из магазина, сели на коней и уехали. Я остался стоять у входа, готовый охранять сукно – шутка ли, приказ самого замкомдива Воздуха – даже ценой жизни. Прошло минут двадцать, машины все еще не было, я стоял, похаживая туда-сюда, и вдруг вижу: приближается к магазину толпа цивильных. Одни бабы. Подошли и заговорили, запричитали, заголосили по-русски:
– Сыночек, родненький, пустил бы ты нас в магазин. Видишь, мы все раздетые, разутые. Смоленские мы, домой собираемся, нам хоть чего-нибудь бы! Товарищ красноармеец, пусти ты нас в магазин, мы много не возьмем.
– Нельзя! – сказал я, напустив на себя строгость.
– Сыночек, все равно ведь хозяин сбежал, все достанется немцам.
– Что, тебе жалко своим, русским? Мы ведь ишачили на этих немцев цельных три года!
Одеты они были и вправду плохо, во все поношенное, все как бы с чужого плеча. И у всех головы были повязаны белыми платками, повязаны так, как повязывают пожилые женщины, старухи, хотя эти женщины не были старыми, среди них были и молодые девушки, но и они выглядели в этих платках старухами. Трудно было отказать женщинам, русским женщинам, когда они просили, молили. «Пусть берут, – вдруг решил я, – пусть хоть остатки наскребут. Жалко, что ли?» И сказал:
– Там рулон синего сукна. Это не трогать! Остальное забирайте все!
Бабы кинулись в магазин, торопливо стали совать в свои сумочки, мешочки какие-то тряпки, обувку, флакончики, гребешки и прочую хурду-мурду. Подобрали все подчистую и, как бы боясь, что у них отнимут, поспешили на улицу.
– Спасибо, сыночек!
– Дай бог тебе здоровья!
– Буду молиться, чтобы ты живым воротился к матери своей!
Минут через десять подъехал грузовик со старшиной и двумя солдатами, погоны в синей окантовке, значит, свои, «копытники».
– Браток, здесь сукно?
– Здесь.
Старшина и солдаты вошли в магазин и взялись за рулон.
– Гля-ко! – удивился один из солдат. – Вроде наше сукно! По-русски написано!
Старшина взглянул на какие-то надписи на сукне и сказал:
– Верно, клеймо наше, краснодарская фабрика.
– Во гады, откуда приволокли!
– Что сукно! Вот, говорят, в Данциге мужик из Смоленска нашел свой самовар!
Рулон выкатили на улицу, бросили в кузов и уехали. Оставив пустой магазин, я зашагал по улице.
Вернувшись в расположение эскадрона, к казармам или баракам, я застал такую картину. Все почти спали вповалку. Одни лежали тут же возле бараков, на земле, на соломе, у ног своих коней, на припеке, другие устроились в тени или в бараках на нарах. Кони, видно, уже напоенные и накормленные, в одиночку или связанные парами, понуро стояли над своими спящими кавалеристами. У некоторых коней после кормления даже торбы не были сняты, у некоторых седла перевернулись под брюхо и повыпали из ножен клинки. Моя Машка дремала рядом с конем Баулина. Баулин не спал. Он сидел на соломе, прислонившись к стене барака, и задумчиво курил. Рядом стоял мой котелок с каким-то варевом и хлебом на крышке.
– Коня твоего напоил, накормил, – сказал он. – Поешь и поспи.
Я набросился на еду. Когда я съел жирный мясной суп, Баулин пододвинул ко мне свой котелок с чаем и подал завернутые в газету куски сахара.
– Толя, никому не говори, ладно? – произнес он негромко. – Я сказал ребятам, что не нашел Зинаиду.
Я все понял.
Попив теплого чаю, я тут же на соломе устроился поспать. Но как всегда мне не везло. Только начал было подремывать, вспоминая пережитое в городе и особенно о том, как ласково глянула на меня девушка Оля, а потом куда-то исчезла, только было задремал, как вдруг команда:
– Эскадрон, подымаясь! По коням!
– Первый взвод, по коням!
Никто не вскочил, кое-кто зашевелился, кое-кто приподнялся, оглядываясь в сонной отупелости. Я встал, надел через плечо ремень брезентовой сумки с пулеметными дисками и взял свой карабин, Баулин же, не спавший, с пулеметом на спине уже подтягивал коню подпругу.
– Все еще лежат, все еще лежат, сукины дети! – кричал комэска Овсянников, багровея лицом. – Что, война, что ли, кончилась?! Подымайсь, вашу мать!
Поднялись кое-как, разобрали коней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62