Те бежали по рыхлой пашне, по мягкому снегу, им было трудно бежать, один уже выбился из сил, стал отставать, а Шалаев чесал по твердому асфальту. Когда он стал приближаться к впереди бегущему немцу, опережая его на дороге, тот выхватил пистолет и на бегу выпустил в Шалаева несколько пуль. Шалаев замешкался только на секунду, что-то заорал и, видно, невредимый, пустился дальше. А второй немец вдруг поднял руки и побежал в нашу сторону. Тот, передний немец, еще несколько раз стрельнул на бегу в Шалаева и, кажется, опять промазал. Шалаев настиг его, когда тот уже перебежал шоссе, догнал, ударил, что-то вырвал у него из руки и, ударив еще, стал пинками гнать по дороге в нашу сторону. Второй немец приближался к нам.
– Я француз, я француз, я француз! – выкрикивал он по-русски.
Это был тощий, грязный солдат в поношенной шинелишке. Худое лицо его густо заросло темной щетиной, большие серые глаза смотрели затравленно, дико. Голова была обмотана то ли куском строго байкового одеяла, то ли ветхим шерстяным платком, поверх платка нахлобучена каска, за спиной был ранец. Я знал, видел как-то: в этом ранце у него бритва, полотенце, вакса и обязательная сапожная щетка. Он подошел к нам и, не опуская рук, все повторял и повторял свое: «Я француз!» Мы окружили его и стали разглядывать с любопытством («вот так фриц!») и с презрением («довоевался!»).
– Теперь все они французы, – сказал кто-то из второго взвода.
– Один тоже под Августовом: «Я коммунист, я коммунист!» Бумажку совал, партбилет старый, его или у убитого взял, кто его знает, но партбилет настоящий, серп и молот, хотя все по-немецки. Комэска ему: «Какого хрена против нас воюешь, если ты коммунист?!» Гитлер, говорит, заставил.
– Ну, чего с ним? – спросил я.
– Чего? Обниматься, что ли, с ним? В плен пошел.
Между тем к нам подошел Шалаев со своим фрицем, а с тыла нас догнали комэска и старший лейтенант Ковригин. Комэска сперва обратил внимание на «француза».
– Я француз, я француз! – все повторял немец, всматриваясь в комэска с мольбой обреченного.
– Может, эльзасец? – сказал Ковригин. – Таких мы брали в плен.
– Йа, йа, Эльзас, Эльзас-Лотарингия! – шумно обрадовался фриц, и в его затравленных глазах затеплилась надежда.
Комэска, выпивший малость, смотрел на пленного тяжелым взглядом влажных и как будто чуть заплаканных глаз.
– Что мне с тобой делать, француз? – комэска подумал и махнул рукоятью плетки в сторону нашего тыла. – Топай давай в плен, ищи комендатуру!
– Йа, йа, комендатура! – эльзасец, видно, все еще никак не мог поверить, что русские его не расстреляют, он неуверенно опустил руки, потоптался на месте, улыбаясь опасливо-заискивающе, затем пошел как-то бочком-бочком; пройдя немного, снял с головы каску, швырнул в кювет и зашагал, почти побежал по дороге.
– А это что за гусь? – комэска перевел взгляд на фрица Шалаева.
Это был рослый немец лет тридцати, офицер, кажется, обер-лейтенант; был он в шапке с широким козырьком и по сравнению с эльзасцем сохранил выправку, держался прямо и надменно, глядел с ненавистью, хотя лицо его, заросшее рыжеватой щетиной, было землисто-серо. Рук он не поднял.
– Офицер, товарищ капитан, – доложил Шалаев. – Отстреливался, чуть не убил меня! – повернулся к немцу и гаркнул: – Ханде хох, морда фашистская!
Немец не шелохнулся.
– Ковригин, спроси: какая часть здесь оборонялась? – комэска кивнул на пленного.
Трудно подбирая немецкие слова, старший лейтенант Ковригин что-то спросил у немца. Немец не ответил. С какой открытой ненавистью, ядовитым презрением и надменным изумлением он смотрел с высоты своего роста на капитана: вот такие малорослые, скуластые, узкоглазые азиаты побеждают нас, немцев, о майн гот, они уже в Германии! «Ненавижу вас, ненавижу!» – кричали его белесые льдистые немецкие глаза.
Капитан Овсянников, невысокий, ширококостный, немолодой, выпивший, багровея лицом, какое-то время взглядывал на немца маленькими слезящимися глазами, в которых мутнела спокойная, но беспощадная ненависть к одному из тех, кто убил его жену и детей, поглядел и коротко приказал своему приемному сыну Костику:
– Костик, а ну, врежь ему!
Костик, с автоматом на груди, дернулся вперед и с двух-трех шагов, от пояса, всадил в живот немца длинную очередь. Немец упал как подкошенный. Из-под клочьев сукна его шинели повыше поясного ремня закурился дымок опаленной шерсти. Костик медленно попятился от немца и оглянулся на ребят с бледной улыбкой, дескать, видели, как это я. Капитан Овсянников поглядел на Костика странным хмельным взглядом и, вдруг рассердившись на нас, закричал:
– Чего столпились?! Дохлого фрица не видели?! Вперед давай, вперед!..
Мы зашагали по шоссе дальше. Шли вразброд, смешиваясь взводами. Комэска с ординарцем и Костиком, наш взводный и командиры остальных взводов шли позади. Ковригин оторвался от них, догнал нас и, шагая рядом с Шалаевым своей кривоногой, чуть развалистой походкой, сказал ему негромко, как бы между прочим:
– Шалаев, отдай сюда пистолет.
– Ну, товарищ старший лейтенант, я же его в бою добыл, жизнью рисковал.
– Не положено. У тебя есть личное оружие.
Шалаев вытащил из-за пазухи пистолет, такой ловкий, красивый, и сунул старшему лейтенанту. Взводный вынул обойму, вставил обратно и сказал:
– Как он еще не убил тебя.
– Он же на бегу стрелял. Да издалека. Когда я догнал его, у него уже патроны вышли. И попал бы – не убил. Эта штука на сто метров телогрейку не пробивает. Я пробовал.
– Ты еще скажешь, Шалаев. Это же «вальтер», у него отличный бой, – насмешливо проговорил старший лейтенант и, отстав, снова присоединился к офицерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62