— Ты куда?
— Спи. Я сейчас. Спи! Беличенко открыл дверь. Над высотой на парашюте медленно плыла осветительная ракета. Спрыгнувший в траншею часовой следил за ней, запрокинув голову. Наконец ракета погасла, только искры ещё падали с чёрного неба, и сейчас же у немцев застучал пулемёт. Очень близко, как это всегда кажется ночью. Беличенко глубоко вдохнул ноздрями морозный воздух. Ветер дул непонятно откуда. Он то исчезал, то вдруг падал сверху, и тогда дым, подымавшийся над землянкой разведчиков, садился на трубу. И трудно было сообразить, с какой стороны доносятся звуки. Часовой тревожно глянул на комбата:
— Слышите? За немецкой передовой, молчавшей потаённо, возник рокот танковых моторов и далёкое завывание грузовиков. При новом порыве ветра Беличенко явственно услышал эти звуки у нас в тылу. Ему даже почудилось осторожно приближающееся лязганье гусениц. Он подождал, пока ветер подует с немецкой стороны. И опять услышал танки.
— Наверное, пластинку заводят. Грамзапись, — сказал он часовому. — А вообще, черт его знает, могут быть и танки. И, прислушиваясь к ночи, подумал: «Может, ещё ничего и не будет?..» Он хотел верить в это, но и сам он, и часовой — оба чувствовали, что позади немецких окопов происходит что-то. Беличенко ещё постоял, послушал, потом пошёл к разведчикам. Кроме Вани Горошко и недавно сменившегося часового, здесь уже все спали. Горошко, навалясь грудью на стол, дописывал при коптилке третье по счёту письмо. Перед ним стоял немецкий бритвенный прибор, слипшийся на сторону мокрый помазок торчал из алюминиевого стаканчика. Это недавно брился Богачёв. Сейчас он cпал, босые ступни его длинных ног с завязками кальсон у щиколоток торчали в проходе между нарами, у двери стояли хромовые сапоги со смятыми портянками, сунутыми в голенища. В землянке густо пахло босыми ногами, сапожной мазью и цветочным одеколоном. А у двери ужинал среди ночи озябший часовой, сменившийся с поста. Держа котелок в коленях и горбясь над ним, он громко глотал, скрёб алюминиевой ложкой по дну. Он покосился на комбата и продолжал есть.
— А ну, разбуди Ратнера! — приказал Беличенко ординарцу. Горошко, стоя, засовывал в туго набитый карман гимнастёрки письма, сложенные треугольником. Недописанное осталось на столе. «Здравствуйте, Клава! — прочёл Беличенко. — Письмо Ваше, пущенное третьего числа, я получил. Клава! В настоящее время я нахожусь в Действующей армии, или, верное сказать, в рядах Вооружённых Сил. Клава!..» Беличенко весёлыми глазами посмотрел на ординарца. Среди одинаково укрытых шинелями тел Горошко тормошил чьё-то плечо:
— Сержант! Сержант! А сам оглядывался: его смущало, что комбат читает письмо. Но Беличенко с интересом продолжал читать, перескочив через несколько строк: «А во-вторых, так как годы мои ещё полностью не ушли, то интересует меня, чтоб найти в жизни хорошего друга…» Эту фразу комбат уже встречал в Горошкиных письмах: в свои девятнадцать лет Ваня отличался постоянством. Он переписывался сразу со множеством девушек, причём познакомился с ними по почте и ни одной ни разу в глаза не видел. Заканчивалось письмо, как и все Горошкины письма, бодро: «Все мы, здесь сидящие разведчики, шлем Вам свой гвардейский артпривет!» Беличенко усмехнулся.
— Это какой же гвардейский артпривет? — спросил он нарочно громко. Ваня разумно промолчал, будто не слышал. Он стыдился признаться девушкам в письмах, что полк их не гвардейский — просто обыкновенный полк. «Сидящих разведчиков» Беличенко тоже не обнаружил. Разве что сменившийся часовой, но и тот, наевшись, уже свёртывал цигарку на сон грядущий. Вдруг тело, которое тормошил Горошко, поднялось под шинелью на четвереньки и первым делом начало искать рукавицы в соломе. Командир отделения разведчиков Ратнер сел на краю нар, сонно дыша и зевая, глянул на Беличенко мутными глазами. Натянув шинель, он вышел вслед за комбатом. Зимний вьюжный ветер свистел в голой посадке, с бруствера мело снежком. Ратнер, тёплый после сна, зябко запахнулся, зевнул и стал закуривать. Зажигалка осветила его наклонённое сосредоточенное лицо со втянутыми щеками.
— Вот что, — сказал Беличенко, — на пост сегодня новичков не ставь. И чтоб разведчики глядели лучше. Особенно к утру. Ратнер быстро глянул на комбата. Сон с него как рукой сняло.
— Так думаю, что к утру немцы зашевелятся, — сказал Беличенко. И, вспомнив письма, которые Ваня запихивал в карман, подумал, что очень может быть, завтра их уже не придётся отправить. Они постояли ещё, слушая тишину и зимний, бесприютный свист ветра. Но теперь уже тишина казалась Ратнеру тревожной.
ГЛАВА II
ПУШКИ СТРЕЛЯЮТ НА РАССВЕТЕ
Под утро Беличенко ещё раз вышел из блиндажа. Морозец за ночь окреп, так что прихватывало ноздри. В траншее, в затишке, притопывал промёрзший часовой, постукивал перчаткой по стволу автомата, отогревая пальцы. Ветер вольно гулял наверху и, как только Беличенко вылез на бруствер, плотно прижал к его спине накинутую шинель, обнял рукавами, подхватил полы — вмиг выдул все тепло, запасённое в блиндаже. Небо уже замутнелось, на востоке проглядывал зябкий рассвет, но на западе ещё держалась ночь. Было тихо, диковато, пусто. В этот час всегда так на передовой, и часовых на морозе клонит в сон. Беличенко по привычке глянул в ту сторону, где у немцев была сосредоточена артиллерия. Но там тоже было тихо. «А может быть, зря я опасаюсь? Только людей и себя переполошил», — подумал Беличеико с тем большей лёгкостью, что ему хотелось верить в это. Он потянулся, зевнул, намереваясь идти досыпать, что не доспал, и тут сквозь сомкнутые веки увидел блеснувший короткий свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45