Первым ранило рябоватого сержанта. У него пошла носом кровь, и, пока Тоня перевязывала его, он утирал кровь жёстким рукавом и все порывался встать к карабину. Он не чувствовал ещё, что эта рана — последняя, а Тоня глазами указала на него Беличенко: «Плох». Она не сообразила, что можно громко говорить: сержант все равно не слышал. Когда спустя время Беличенко от пулемёта оглянулся на него, сержант сидел на земле, голова запрокинута, в полуоткрытых закатившихся глазах — слепые полоски белков, нос и губы в запёкшейся крови. Беличенко переступил ногами по хрустящим рассыпанным гильзам и, обождав, пока немцы будут перебегать, дал очередь. Теперь стреляли только он и Семынин. Стреляли, экономя патроны, стараясь оттянуть время. И между выстрелами прислушивались к удалявшемуся тарахтению тракторов: они все ещё были недалеко. Внезапно один из немцев вскочил и кинулся под гору. Короткая очередь. Падая, немец несколько шагов проскользил на коленях. И сейчас же отовсюду ударили автоматы, пули густо сыпанули по щиту. Пригнувшись, Беличенко глянул на Архипова.
— Сейчас окружать начнут, — сказал Архипов то самое, о чем думал и чего больше всего боялся Беличенко. К немцам явно подошло подкрепление. Теперь они начнут обтекать с флангов, подберутся на бросок гранаты и тогда навалятся сразу. Серенькое утро вставало над городом. На крыши домов, на землю косо падал мелкий снег, горячий ствол пулемёта сделался мокрым, от него шёл пар. Снег падал на грубое, ворсистое сукно шинелей, и плечи и шапки пятерых людей, стоявших и сидевших в окопе, постепенно становились от него белыми, как бруствер, как вся земля вокруг. От дыхания снег таял на воротниках шинелей. И только у сержанта на шипели он нe таял ужe. Никто даже не знал фамилии этого рябоватого наводчика сорокапятимиллиметровой пушки. Последний из расчёта, оставшийся в живых, контуженный, он пришёл на батарею и здесь продолжал воевать с немцами, когда уже ничей приказ не висел над ним.
— Вот что, — сказал Беличенко, — четверым нам в окопе делать нечего. Подтянут немцы миномёт — всех четверых одной миной накроют. Тоня и Семынин, отходите. Тоня продолжала набивать диски. Семынин щепочкой чистил автомат.
— Ты же знаешь, мы не уйдём, — сказала Тоня. Так они сидели в тесном окопе. Немцы приближались с трех сторон, невидимые за кустами. Архипов долгим взглядом оглянулся вокруг, ни на чем не задерживаясь и одновременно прощаясь со всем. Потом снял с себя ремень с фляжкой, освободил плечи от вещмешка он расставался со всем, что уже не понадобится ему в жизни.
— Вместе начинали войну, вместе и кончаем, — сказал он. Расстегнул шинель, встал в окопе, замахал немцам шапкой и, прежде чем его успели остановить, выпрыгнул наружу. — Не стреляй, комбат, жди, не стреляй, — говорил он тихо. Стоя рядом с кривой яблонькой, он хорошо был виден в рассветном сумраке: пожилой солдат в обмотках, за одной из них блестела алюминиевая ложка. Подняв над головой тяжёлые руки, он жизнью своей выманивал немцев из укрытия.
— Не стреляй, комбат, они выйдут. Не стреляй… Ветер отдувал полы его шинели, и казалось — он идёт навстречу немцам. Смолкшие было немецкие автоматы ударили с трех сторон. Архипов пригладил ладонью волосы, успокаивая себя этим жестом, и опять поднял руки.
— Ляг! Ляг! — приказывал Беличенко сдавленным голосом. Но Архипов все стоял под пулями без шапки. Вдруг шагнул под уклон, споткнулся и, закачавшись, упал. Стало тихо и пусто. Стрельба смолкла. Из-за завалов, из-за кустов по одному поднимались немцы и, насторожённые, с автоматами в руках шли в гору. Они шли сжимающимся полукругом. Один поскользнулся, падая, схватился за куст, ветка сломалась в его руке. Те, что шли рядом, мгновенно упали на землю. Случай этот развеселил немцев, они пошли смелей, уже не так опасаясь. Передний в очках, достал гранату, на ходу внимательно оглядел, готовясь кинутъ. Беличенко подпустил их ещё и тогда наверняка дал очередь. Всю ночь из города группами и поодиночке выходили бойцы разных частей. Они шли через позиции артиллерийского полка, их расспрашивали, и они говорили, что действительно стоит на южной окраине батарея таких же тяжёлых пушек и будто командир её сказал, что никуда оттуда не уйдёт. Другие уверяли, что не батарея, а три батареи лёгких пушек. Перед утром под выстрелами вырвался из города на мoтоцикле командир батальона Гуркин. У него были глаза и движения пьяного человека. Размахивая пустым пистолетом, он говорил сорванным громким голосом, как, видимо, размахивал и кричал там. Вёзший его на мотоцикле лейтенант, очень молодой и очень сдержанный, сказал, оправдывая комбата в глазах посторонних людей:
— Капитана миной контузило… И, увидев командира полка полковника Миронова, вежливо спросил:
— Не ваша, товарищ полковник, тяжёлая батарея в городе? Женщина ещё с ними небольшая такая, санинструктор? Мы их за три улицы отсюда встретили. Лебёдками тащат пушки и гору. С этого момента в полку слышали уже непрекращающуюся пулемётную и автоматную стрельбу и напряжённо следили за ней. Миронов послал туда разведчиков, собрав их по дивизионам. И вот, когда рассвело, все увидели батарею. Минуя последние заборы, пушки спускались в лощину. За ними цепью, перебежками отходили разведчики, среди них мелькала белая грязная кубанка Беличенко. «А ведь это моя батарея», — подумал Миронов с гордостью, чувствуя, что волнуется. Пушки скрылись за поворотом, и некоторое время из лощины было слышно только приближавшееся рокотание тракторов. В тылу всходило солнце. Оно краем выглянуло из-за кромки осветившихся снегов, над ним уже хищно кружились чёрные самолёты и бросали бомбы, как будто загоняя обратно в землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45