На рассвете я все излазил здесь. Кстати, у меня в роте оказался боец из этих мест. Он говорит, что через болото тянется перешеек, по которому могут свободно пройти танки. Это здесь, на левом фланге. Вот отсюда начинается этот перешеек, от нашего блиндажа, и проходит наискосок к кустарнику. На всякий случай я поставил здесь отделение противотанковых ружей. И сам буду тут же. Опасный участок. Да, а к вашему третьему орудию, что оттянуто назад, послал полувзвод автоматчиков. Они в логу, слева. Будут охранять орудие, а главное — это наш резерв. В нужную минуту, если потребуется, мы сможем перекинуть их на любой участок.
Ануприенко смотрел то на старшего лейтенанта, то на карту: перед ним неожиданно раскрывалась та большая работа, которую проделал Суров по укреплению позиций. И вновь, как и ночью, при первом знакомстве, капитан видел перед собой умного и смелого командира; теперь ему было стыдно за свои нехорошие мысли, и он почувствовал неловкость.
А Суров продолжал:
— Какие недостатки?.. Нет сплошной траншеи. Но, во-первых, мы только-только сейчас смогли бы закончить её; во-вторых, и главное, солдаты устали бы, и тогда какие из них вояки? А одиночные окопы оборудованы хорошо. Сам проверял. Солдаты должны уметь в бою действовать самостоятельно. Этому я учил своих, и, думаю, занятия не прошли даром. Вот, капитан, такова наша обстановка. Что я упустил, давай ещё посмотрим и, пока есть ещё время, может быть успеем кое-что сделать.
Он снова прошёлся по блиндажу и остановился у входа.
— Емельчук! — позвал ординарца.
В дверях показался тот же сутуловатый солдат в короткой шинели и обмотках.
— Звали?
— Убери это зелье, — указал на фляжку, приставленную к стенке.
Как и в первый раз, ординарец молча унёс фляжку.
— Страсть у меня к этой отраве, — после минутной паузы начал Суров. — Выпью — дурак, не пью — человек. Майором был, батальоном командовал. Разжаловали за это зелье. Даже бабы от меня отворачиваются, вот как. Понимаю, все понимаю, а не могу… Я ведь со «штабистом» пошутил. Твёрдый ты оказался. Люблю волевых людей.
— Зачем командиров взводов поил?
— По стакану?! Это не беда, на морозе можно. А больше я им не даю и не разрешаю. Ребята хорошие. Я ведь нарочно с ними так, попроще, потому что самостоятельность в них развиваю. Молодые, все впереди, пусть будут бесстрашными и самостоятельными.
Что касается «развития самостоятельности», Ануприенко мог бы поспорить со старшим лейтенантом, — так ли нужно воспитывать подчинённых? — но откровенность Сурова ему нравилась. «Разжалованный майор! Вот почему такой тон разговора и обращение на „ты“, должно быть, все ещё чувствует себя в прежнем звании!»
— Ну, капитан, так что же мы упустили?
— Мне кажется, предусмотрено все, — ответил Ануприенко.
— Мне тоже так кажется. Связь с тобой налажена, телефонист твой давно уже на моем командном пункте. А вот связного от тебя нет.
— Привёл: разведчик Щербаков.
— Тогда все.
Ануприенко вышел из блиндажа вполне удовлетворённый встречей и разговором. Щербакову приказал оставаться здесь, при командире роты, а сам отправился на свой наблюдательный пункт. Шёл той же тропинкой, по-за елями. Солдаты-пехотицы уже все были в окопах. Костры в лесу закиданы снегом.
Едва Ануприенко спрыгнул в траншею, со стороны кустарника послышался шум приближавшихся немецких танков, а через минуту головной танк с белым крестом на броне выполз на бревенчатый настил.
5
После того как ушёл капитан, Майя долго стояла у печки, сложив руки на груди. В топке метался огонь, и труба гудела, на красной от накала плите искорками вспыхивали и гасли соринки.
Она думала о капитане. Вспомнила, каким Ануприенко был три года назад и каким стал теперь. Он только что сказал ей: «Ты все такая же…» А сам? Изменился ли сам? Нет. Такой же невнимательный и неловкий, и все так же увлечён службой. А может быть, он только её не замечает, Майю? Да и что в ней хорошего? Гимнастёрка большая, сапоги большие. Но в то время как она считала, что этот неуклюжий, жёсткий, грубый солдатский наряд делает её непривлекательной и неприметной, в то время как она думала, что именно это является причиной такого невнимательного отношения к ней Ануприенко, — в глубине души понимала, что, кроме наряда, должно быть ещё что-то, может быть, героическое и бесстрашное, чего она пока ещё не совершила, но что должна непременно совершить, чтобы обратить на себя внимание капитана. Она и раньше думала о подвиге, как все юноши и девушки, рвавшиеся на фронт, но теперь эта мысль казалась ей особенно желанной; однако, чтобы отличиться в бою, нужно быть впереди, идти вместе с солдатами в атаку, а она стоит в блиндаже, у печки, греет руки.
Раскалённая печь обдавала сухим жаром.. Майя отошла и села на приступок. Рукой нащупала санитарную сумку, взяла её и положила к себе на колени. Машинально открыла, заглянула внутрь и ужаснулась, потому что все в сумке было свалено грудой, полный беспорядок. Бинты, пакеты, вата, жгуты — все перемешалось. С тех пор как Силок оставил ей сумку, она только раз открывала её, когда перевязывала Каймирасова. Но тогда, в спешке, она ничего не заметила. «Надо пересмотреть и сложить все аккуратно!..» Она расстелила плащ-палатку и высыпала на неё все из сумки. Вместе с бинтами выпали две ученические тетрадки. Майя подняла одну из них. На обложке твёрдым почерком выведено: «Посвящаю тебе, Феня». Перелистала страницы — стихи, написанные торопливо, некоторые карандашом, некоторые чернилами. Майя наугад выбрала стихотворение и прочла:
Теперь на Алтае метель,
И ты у окна грустна.
Второй, второй апрель
Ты встретишь опять одна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62