Тяжело раненных оттаскивали до ближайшего «кармана», открытого нарочно для таких случаев. Оттуда их забирали санитары с волокушами. Легко раненные брели в тыл сами или продолжали путь в свою часть…

Я шёл по траншее злой как черт. «Негодяи, — думал я о виновниках злоупотреблений, вызвавших такую тревогу. — Мародёрствуют, жрут там за погибших… Или, чего доброго, выменивают излишки продовольствия на водку… И вот из-за этих жуликов я должен брести здесь ночью, в мороз, согнувшись в три погибели… куда-то на самые куличики фронта!»
На этот раз — я знал это твёрдо — смягчать ничего не буду. Во-первых, сам характер злоупотребления уж больно гадкий. Кто же не знает, что ленинградцы — рабочие, стоящие по двенадцать — четырнадцать часов у станков, наши матери, жены, дети — все ещё ощущают нужду в продовольствии. Да и бойцам, месяцами безвыходно живущим в промёрзших окопах, все ещё не хватает необходимых калорий. И в этих условиях пропивать или втридорога продавать хлеб и другое продовольствие, получая его на убитых товарищей, — преступление, не заслуживающее никакого оправдания!
Мысленно я уже составлял текст рапорта, который, помимо доклада по телефону, будет направлен командующему фронтом: «Факт злоупотреблений вскрыт. Меры приняты. Виновные отданы под суд военного трибунала. На их непосредственных начальников наложены взыскания. Боеспособность роты восстановлена полностью. Политотдел армии, опираясь на подчинённые ему политорганы подразделений, а также на армейскую и дивизионную печать, использует данный факт в своей воспитательной работе среди бойцов и командиров…»
На командном пункте полка, а затем и на командном пункте батальона я не сообщал об истинной цели моего прихода. Сказал, что должен уточнить на штабной карте расположение передовых частей. Подобную ложь приходилось в отдельных случаях пускать в ход, чтобы не вызвать в связи с приходом порученца из штаба армии переполох, а главное — чтобы избавиться от сопровождения вышестоящими начальниками в подчинённые им роты и батальоны.
В штабе батальона мне указали направление и ориентиры, по которым следовало идти в роту капитана Федотова. Тут же меня предупредили, что противник простреливает пространство между батальоном и ротой из тяжёлых пулемётов. Шальная очередь может прилететь в любой момент, и поэтому двигаться до расположения роты необходимо только ползком.
Я отправился в путь вместе со связным — молчаливым пожилым солдатом. Больше часа я полз вслед за ним по кочкам замёрзшего болота, цепляясь то полевой сумкой, то кобурой пистолета за мелкую, жёсткую, точно проволока, болотную поросль. Затем, как мне и сказали, болото сменилось узкой полосой твёрдой земли. Потянуло лёгким дымком. Показались плотно прижатые друг к другу покрытые снегом бугорки. Я отпустил связного и двинулся дальше один.
«Стой! Кто идёт?» — окликнул меня невидимый часовой. Я произнёс пароль, названный мне в батальоне, и приказал часовому передать через караульного начальника командиру роты, что представитель штаба армии ждёт его на передовой позиции. Миновав «городок» снежных холмиков, я пополз дальше, снова по болоту, до боевого рубежа роты. Мои часы показывали шесть утра, но до рассвета было ещё далеко. Я спустился в окоп. В ожидании командира роты можно было спокойно оглядеться и предварительно оценить организацию обороны на участке.
Здесь, в районе Красного Бора, не было сплошной линии обороны, столь привычной для нас на Ленинградском фронте. Вклинившиеся на разные расстояния в расположение противника подразделения поддерживали между собой огневое взаимодействие. Рота капитана Федотова вклинилась в расположение немцев метров на триста впереди своих соседей. Её передовая позиция проходила посреди замёрзшего болота, в то время как соседние роты окопались на полосе твёрдой земли.
Окоп, представлявший собой передовую линию обороны, был неглубок — в половину человеческого роста. Зарываться глубже в землю здесь, очевидно, было невозможно: под слоем промёрзшего торфа была вода. Правда, бруствер, насыпанный над окопом, был достаточно высок, чтобы укрыть от пуль человека, стоящего во весь рост. Это было бы вполне удовлетворительно, если бы бруствер был выложен мешками с песком или на худой конец был бы просто земляным валом, прослоённым досками. Но ни земли, ни досок здесь не могло быть и в помине. Бруствер был сложен из подмороженной торфяной каши и поверх её облит водой. Такой ледяной сугроб не мог служить сколько-нибудь надёжной защитой от пулемётных очередей противника. Бойцы боевого охранения, которых я видел в окопе справа и слева от себя, могли укрываться в таком окопе. Они попеременно и каждый раз ненадолго приподымают головы на уровень амбразур, чтобы вести наблюдение. Но в случае атаки противника, когда в окопе находится вся рота, когда надо вести бой, а не пригибать головы ниже бруствера, — тогда как? Очереди из немецких МГ могут запросто расквашивать ледовую корку и поражать людей. Немцы, надо полагать, уже не раз обстреливали, а может быть, и атаковали этот «снежный городок». Можно себе представить, во что при таких условиях обходилось удержание этого рубежа!
Траншея, в которой я находился, изламывалась под острыми углами. Я видел только небольшой её отрезок и соответственно всего двух бойцов, стоявших на постах слева и справа. И один, и второй то и дело искоса на меня поглядывали.
Я хорошо знал эти косые взгляды, которыми бойцы, находящиеся на «передке», удостаивали нашего брата штабного офицера, прибывшего из тыла, чтобы «учить их жить».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81