Установив это, я повадился играть во дворе, откуда мог беспрепятственно разглядывать тетю Бесси. Она никогда мне не улыбалась этак по-родственному, но порой задумчиво, как бы оценивающе, посматривала на меня. Выполняя разные акробатические трюки, вроде хождения на руках, я мог привлечь ее внимание. И мне оно почему-то было дорого.
Выражение ее лица менялось нечасто. Но дважды я видел на нем явное неодобрение. Первый раз, когда одна из тетушек привычно шлепнула меня. Шлепок я вполне заслужил, но индейцы детей вовсе не бьют. Думаю, тетю Бесси потрясло открытие, что белые так учат своих детей. А другой раз неодобрение заслужил уже я сам, когда капризным ребяческим тоном отвечал на чье-то замечание.
Сестры тети Бесси и моя мама по очереди проводили каждый день по полчаса с нею во исполнение своего христианского долга. За общим столом Бесси никогда не обедала.
Когда подошла мамина очередь, она попыталась было отказаться: «Боюсь, расплачусь», — говорила она. Но тетя Маргарет все же настояла.
Я прятался в зале за спиной у матери. Бесси что-то сказала, потом настойчиво повторила, пока мама не догадалась, чего та хочет. Она подозвала меня, а когда я подошел и встал рядом, обняла за талию. Тетя Бесси согласно кивнула. Ее поняли верно.
После мама сказала мне:
— Ты ей нравишься. И мне тоже.
И поцеловала меня.
— А она мне нет. Чудная, — недовольно пробурчал я.
Мама объяснила:
— Просто грустная пожилая женщина. И знаешь, у нее тоже был прежде маленький мальчик.
— А что с ним сталось?
— Он вырос и стал воином. Думаю, она гордилась сыном. А теперь военные держат его где-то под стражей. Он наполовину индеец. И был опасным человеком.
Он, действительно, был опасным, и к тому же гордым человеком — настоящим вождем, орлом, которому военным удалось-таки, наконец, подрезать крылья.
Мать с тетей Бесси объединяло, что каждая имела сына. Остальные тетки были бездетны.
Большая суматоха заварилась вокруг идеи сфотографировать тетю Бесси. Сестры, упорно и энергично стремившиеся сделать из нее настоящего члена семьи, желали заполучить ее карточку в семейный альбом. Правительству ее фотография также была по каким-то причинам необходима: вероятно, кто-то посчитал, что возвращение семье украденного ребенка — случай исторической важности.
Майор Хэрис прислал молодого лейтенанта в сопровождении того же переводчика со смазанными жиром волосами, чтобы обговорить все у нас. (На этот раз, проявив завидную предусмотрительность, тетя Маргарет постелила на стул в гостиной, предназначенный для переводчика, чистое полотенце.) Бесси во время этой встречи говорила очень мало, а мы, конечно, поняли лишь то, что передал нам переводчик.
Нет, она не хотела, чтобы ее фотографировали. Нет.
Но ваш сын согласился сняться. Хотите увидеть его фотографию? Они специально искушали ее этим предложением, и тетя Бесси наконец согласилась.
Если мы покажем его фотографию, тогда вы согласитесь, чтобы и вас сняли?
Все еще сомневаясь, она кивнула. Но потребовала большего: в том случае, если мне разрешат взять фотографию сына с собой. Тогда можете снимать и меня.
Нет, можно будет только посмотреть на нее. Нам необходимо сохранить фотокарточку. Она принадлежит нам.
Тогда моя индейская тетушка повысила ставку. Она пожала плечами и что-то сказала. Переводчик перевел:
— Смотреть она не хочет. Она возьмет с собой или ничего.
Маму забила дрожь, ведь она в отличие от прочих понимала, что Бесси надеялась выиграть, заявив «все или ничего».
И Бесси победила. Может, тот, кто заказывал игру, этого и хотел. Ей позволили взять фотографию сына. Эту фотографию не раз потом перепечатывали в книгах по истории: с нее смотрит полубелый вождь, смелый предводитель, который оказался все же недостаточно могучим, чтобы освободить свой индейский народ.
Снимали его уже в заточении, но по виду воина догадаться об этом невозможно. Голова высоко поднята, взгляд смелый, но без презрения, длинные волосы тщательно убраны — темная коса с одной стороны, а незаплетенная прядь с другой слегка курчавится, руки держат трубку как скипетр.
Фотография этого взятого в плен, но непокоренного воина оказала на меня сильное воздействие. Памятуя о нем, и стал больше следить за собственными чувствами и языком, воспитывать в себе сдержанность, с годами учился встречать досаждавших мне людей взглядом смелым, но лишенным презрения. Повидаться с ним мне так и не довелось, но в душе я гордился своим двоюродным индейским братом — Головой Орла.
Бесси держала снимок на комоде, когда ненадолго выпускала его из рук. И как-то ранним утром, когда на улицах еще мало зевак, послушно, как ребенок, отправилась в повозке с тетей Маргарет в фотоателье.
Фотография Бесси вовсе не гордая, она вызывает жалость. Лишенное выражения лицо. Ни тени чувства, никакого вызова — просто лицо пожилой, коротко стриженной женщины, само долготерпение и покорность. Такой снимок тетушки и поместили в семейный альбом.
Но их терпение иссякало. Тетя-индеанка стала в доме живым привидением. Ничем не занималась, потому что ей нечего было тут делать. Ее узловатые пальцы, наверное, были искусны во всякой женской работе, привычной для индейских скво: могли разделывать туши добытых охотниками животных, дубить шкуры, ставить типи и расшивать бисером праздничную одежду. Но в цивилизованном доме все эти навыки были бесполезны. Даже к шитью, когда мама принесла ей ткань, иголки и нитки, она не притронулась. Но держала эти вещи на комоде, рядом с фотографией сына.
Она лишь ела (в своей комнате), спала (на полу) и стояла у окна.
1 2 3 4 5