Переулком выходили на Плехановский проспект и оказывались на одной из немногих прямых, ровных и красивых тбилисских улиц.
Покрытая асфальтом, затененная густой листвой могучих платанов, по вечерам, когда спадала жара, она становилась прогулочной аллеей. Сюда выходили погулять, подышать воздухом, который даже в центре города в те годы еще не пах бензиновым перегаром.
Запевал курсант Маракушев. Чистым, буквально прозрачным, звеневшим как хрусталь голосом он выводил слова:
Взвейтесь, соколы, орлами!
Полно горе горевать!
Морозная дрожь пробегала по спине, заставляя сердце сжиматься с томительной сладостью. Шаг людей обретал особую тяжесть. Мерный стук подошв по асфальту придавал строю грузную монолитность атакующей фаланги древнегреческих пехотинцев — пелтастов.
Когда же, выведя на самую-самую высоту тонкую нить хрустальной мелодии, Маракушев подходил к концу строфы, строй ударом мощным и дружным подхватывал:
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!
И словно крылья вырастали за спиной. Будто сотня людей становилась вдруг одним человеком, сильным, красивым, радостным…
Конечно, надеяться на повторение такого чуда составом взвода артиллеристов-огневиков, в котором народу раз, два и обчелся, не приходилось. Но я, как тогда показалось, нашел неплохой ход.
Вечером перед поверкой собрал солдат и рассказал им свой замысел — озорной, рисковый, но вполне законный. Солдатам он понравился.
Тренировки начали на другой день.
Мы уходили в степь подальше от чужих глаз. За небольшой горушкой отмерили площадку, которая по размерам соответствовала гарнизонному плацу. Разметили двумя грудками камней срезы трибуны командования и стали тренироваться.
Самое главное заключалось в том, чтобы каждая строфа, каждый куплет и каждое слово были спеты именно в том месте, которое намечено заранее.
Поскольку замысел пришелся всем по душе, солдаты топали с охотой, не жалея сапог, а пели приподнято, в полные голоса.
Поначалу получалось не совсем то, что нужно. То слова сглатывались, то ногу взвод держал слабо, то строй сбивался с ритма и песня шла вразнобой. Приходилось раз за разом начинать снова и повторять, повторять. Наконец все признали: сладилась песня! Дело пошло! Найден и ритм и нужный тон. Все как бы само собой встало на свои места.
А тут и конкурс.
Пошли взвода мимо трибуны по каменистому плацу. Кто пел «Катюшу», кто «По долинам и по взгорьям», кто про шинель и винтовку. Разнообразия в репертуаре не наблюдалось.
Наконец наступила наша очередь.
— Шагом… — подал я команду, — марш!
И сразу запевала под левую ногу бросил слова:
Солдатушки, бравы ребятушки…
Голос ефрейтора Мошарова, красивый, сочный, взлетел над плацем, и мурашки потекли по спине…
Солдатушки, бравы ребятушки,
А где ваши жены?
Дружный хор подбросил вверх по-солдатски суровый ответ:
Наши жены — пушки заряжены,
Вот кто наши жены!
И опять зазвенел вопрос запевалы. Вопрос, в котором уже угадывались нескрываемые нотки веселого озорства:
Солдатушки, бравы ребятушки,
А кто ваши сестры?
Хор, словно принимая игру, тоже смягчал серьезность и с переливами, с лихим разбойничьим посвистом выдавал ответ:
Наши сестры — сабли востры,
Вот кто наши сестры!
Я шел, с удивительной силой ощущая вдохновляющую мощь песни. Шагать было легко, словно неведомая сила чуть-чуть приподнимала тебя над землей, придавала радостное, веселое настроение..
Я шел и косил глазом, ожидая, когда ступлю на линию, заранее намеченную на тренировках. И вот она — линия!
Вскинул руку к козырьку фуражки. И сзади задорный, полный вызова голос Мошарова вывел слова:
Солдатушки, бравы ребятушки,
А кто ваши тетки?
Тут же хор во всю силу голоса, подмываемый так долго скрываемым озорством, грянул:
Наши тетки — две бутылки водки,
Вот кто наши тетки!
Что там происходило за моей спиной на трибуне, не знаю — не видел. Но что-то происходило. Потому что взвод еще не кончил петь, как над плацем прозвучало:
— Командир взвода, к трибуне!
Передав командование старшине, я бегом дернул к месту начальственного стояния.
По форме представился командиру дивизии генералу Ягодину. Тот оглядел меня, улыбнулся лукаво и сказал:
— Это не я. Это начальник политотдела тебя пригласил. Полковник Сорочан. К нему обращайся.
Сорочан выглядел хмуро.
— Хулиганишь? — спросил он.
— Как?! — делая удивленный вид, спросил я, хотя догадывался, в чем дело.
— Какие песни поешь, лейтенант?! С чьего голоса?
— Нормальные песни, — сказал я. — Строевые. Хорошо под ногу ложатся.
— Значит, песня, прославляющая пьянство, — нормальная?
— Ну зачем ты так, комиссар, — произнес Ягодин умиротворяюще. — Вон и по радио что ни день поют: «Налейте в солдатскую кружку мои боевые сто грамм». И потом эту: «Выпьем и снова нальем». За родину, за товарища Сталина…
Сказал и едва заметно подморгнул мне.
Сорочан не принял возражения.
— По радио поют выдержанные песни. И потом фронтовые сто грамм — это не две бутылки водки. В Москве знают, что исполнять…
— Товарищ полковник, — сказал я. — В Москве и эту, про две бутылки признают.
— Ты брось! — предупредил Сорочан. — Что значит: в Москве признают? Тебе оттуда документ прислали?
— Так точно, есть песенник, — сказал я. — Напечатано издательством Министерства обороны. Значит, дозволено к исполнению в войсках.
— Не может быть! Чепуха! — с ходу отрезал Сорочан. — Чепуха!
— Где песенник? — спросил Ягодин. — Покажи.
Я протянул книжку, которую заранее прихватил с собой. Генерал полистал, нашел про теток и бутылки. Засмеялся.
— Зря ты, комиссар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101