Чистый воздух казался бодрящим, вкусным. Он освежал как родниковая вода освежает путника в знойной пустыне. Но видимо на чувство освобожденности влияло и то, что не было рядом майора Тереха, хотя и ослабленного, прихрамывавшего. но все равно хранившего в себе скрытую угрозу.
С высоты во всю ширь распахнулся вид на таежные дали. Все пространство до горизонта прело в зыбком мареве. Далеко-далеко на юге к солнцу тянулся огромный лисий хвост дыма. Там должно быть буйствовал пал.
Мисюра горько усмехнулся. С высоты он видел мир — огромный, вольный, у которого нет ни видимого конца, ни края, и даже если сейчас наметить на горизонте какую-нибудь точку, за которой дальше уже ничего не видно, и идти потом до нее два-три дня, то дойдя можно убедиться лишь в одном — там, где для тебя кончалась видимость, мир все также простирается в даль и в ширь и новая хорошо заметая точка на горизонте не обозначает края.
Раскинь руки, ляг на землю — всего не охватишь, не загребешь под себя. Так на кой же люди, вопреки опыту и логике стараются нахапать побольше, столько, сколько ни переварить в кишках, не утащить за собой в могилу?
Подставив грудь живительному ветру, Мисюра присел на камень и молча, словно прощаясь, долго глядел на тайгу. В его голове уже созрел четкий план, позволявший уйти от преследования, оставить в дураках и Тереха, который будет решать собственные проблемы и тех, кого он может направить сюда на поиск следов беглеца.
Встав, Мисюра двинулся вниз по склону. В неглубокой пади, не доходя до поймы Уюна, в густых зарослях черемухи, возле звонкого ключа он заприметил оленя.
Рогатый красавец стоял, сторожко подняв голову, сильный, словно литой из красной меди, и шерсть переливами играла на его мускулистом теле.
Мисюра, сдерживая дрожь руки, достал пистолет, аккуратно умостил его на рогульку куста орешника и стал подводить мушку к голове лесного красавца. Таких в былые годы, когда лицензии в военном охотхозяйстве стоили считанные рубли и не подрывали офицерский бюджет, он убивал легко и ловко. И никаких сомнений, никаких душевных тревог это ему не доставляло. Так уж заведено, что убийство зверей люди называют охотой, а тех, кто завалил добычу с одного выстрела, охотничье мнение возводит в герои дня, предоставляя им право хвалиться своим хладнокровием, удачливостью и решительностью.
Так повелось со времен, когда на зверя ходили с рогатиной. Так по инерции осталось и в наши дни, когда у охотников против клыков и копыт появились ружья, снаряженные боеприпасами, которые способны пробивать броню.
Но в этот раз гордый вид оленя неожиданно пробудил в Мисюре утихнувшее было чувство одиночества и загнанности. Он вдруг снова ощутил себя диким зверем, который был сейчас нужен миру только для того, чтобы его искать, обнаружить, затем преследовать и в финале охоты торжественно убить.
В памяти всколыхнулись воспоминания о временах не столь давних, но уже безвозвратно утерянных, и от едва прослеживавшихся ассоциаций сердце сжалось в болезненной истоме.
«Я ведь был такой же вот молодой, как это олень, — с тоской подумал Мисюра, — так же высоко держал голову, верил, что мир добр, что людьми движут идеи справедливости и гуманизма. Лощеные майоры и полковники с академическими значками убежденно твердили курсантам слова о воинской чести, об офицерском долге перед Отечеством, о том, что их служба почетна, престижна, что ее ценят народ и государство. Но стоило вдруг измениться обстоятельствам, эти радетели социализма и Отечества оказались в первых рядах ворья и стали растаскивать армейское имущество, годами накапливавшееся за счет народа, который вынужден был отказывать себе во многом ради собственной безопасности. Генералы и адмиралы первыми стали расклевать, растаскивать армию на куски, сделали ее небоеспособной. И уже нет в офицерской среде людей, которые готовы служить стране верой и правдой. Потому что стране, в которой нет правды, у них больше нет веры.»
От мыслей, разбередивших душу, стало муторно. Чувство смятения охватило Мисюру. Сердце томительно заныло и с размаху упало в пустоту. Мисюра скрипнул зубами и опустил пистолет. Тут же, чтобы отрезать себе пути возврата, легонько прищелкнул языком, подав зверю тревожный знак…
Олень нервно шевельнул головой и замер, будто запечатленный на благородной чеканке. Он втянул ноздрями воздух, встревоженно ковырнул землю копытом.
Мисюра понял, что зверь заметил его и скрываться больше незачем. Он негромко хлопнул в ладоши. Олень встрепенулся, но не уронил своего благородства позорным бегством. Он не умчался, не улетел сломя голову. Он скорее ушел, одним махом перелетев через поваленную сосну.
Мисюра сунул пистолет за пазуху и полный светлого удовлетворения пошел вниз, впервые не обращая внимания на хруст и треск, которые производил.
К месту, где оставил Тереха, он вернулся с готовой историей о том, как не сумел подстрелить тетерку, которая вспорхнула прямо из под ног и теперь им придется перебиться горячей водичкой.
Еще издали он заметил Тереха, который стоял и улыбался. Мисюре сразу не понравилась эта улыбка. Что-то должно быть произошло здесь за время его отсутствия, но что именно он сразу угадать не смог.
И вдруг из-за деревьев с двух сторон за его спиной вышли двое. Мисюра уловил шорох шагов, быстро обернулся, разглядел их, вмиг все оценил и понял. То были охотники-нанайцы, промышлявшие в тайге. Они должно быть наткнулись на Тереха и тот сумел мобилизовать их на подмогу.
Лица нанайцев выглядели невозмутимо серьезными и решительными. Они направили на Мисюру ружья и тот понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52