Но в этой отстраненной созерцательности внимательный наблюдатель мог бы заметить предельное напряжение, свойственное очень педантичным и энергичным людям. И только Рушайло, с непроницаемым лицом, водил «шариком» по листу бумаги — он рисовал серп и молот, а под ними крупными печатными буквами изображал слово «СССР». Это у него давняя привычка и кроме этого символа ушедшей эпохи его рука ничего другого изобразить не могла. Но и он, переживший не одну смерть среди своих спецназовцев, тяжело сносил случившееся, и мысли его то и дело перекидывались то в просторы Баренцева моря, под водами которого, в стальной чечевице, возможно, загибались от удушья люди, то в предгорья Северного Кавказа, где тоже расставались с жизнью самые крепкие и самые способные к жизни…
Клебанов, посчитав, что совещание окончено, поднялся со стула и подошел к Касьянову. Разговор, который они завели, касался средств, которые скорее всего придется выделить на спасательные цели, подъем лодки, материальную компенсацию, а также для поездки родных и близких погибших моряков в Североморск, последнего их прибежища. Разговор для непосвященного человека неинтересный, цифирный, но неизбежный, как неизбежен припев в даже самой грустной песне.
Спустя минут сорок после совещания, Илья Клебанов вышел на улицу и прошел по аллее к дальней скамье. Он тяжело на нее уселся и, уткнувшись в ладони, тихо заплакал. Он пытался сдержаться, но плечи предательски вздрагивали, а слезы, не спрашивая разрешения, текли и текли и по мере того, как это свершалось, душа обретала отдохновение, с сердца сваливался непомерно тяжелый груз. «Все будет хорошо, — Клебанов достал из кармана носовой платок и незаметно стал вытирать глаза, — все будет хорошо… Не может быть, чтобы все так кончилось… Дай Бог, кого-нибудь успеем вытащить…»
Из Сочи Клебанов вылетел в тот же день и через три часа приземлился в аэропорту Североморске. И начались спасательные работы… Он сделал все, что в человеческих возможностях, однако оказался бессилен, как только может быть бессилен человек перед роком и матерью природой. И в этом не было его вины…
41. Заключительная, Бочаров ручей, 14 августа.
— Володечка, пожалуйста, ничего не говори, — попросила Людмила, когда вошла в комнату и подошла к кровати, где он лежал. — Ради бога, ничего не говори… — Она встала возле кровати на колени и положила голову рядом с его головой. Удержаться от слез у нее не было сил, но и плакать на взрыд она не хотела. Очень противоречивые чувства терзали ее душу: и радость, и печаль, и разные страхи — все слилось в одну воронку.
— Ну вот еще новая мода — оплакивать живого и вполне здорового человека, — Путин обнял жену, прижал ее к себе. Боялся, чтобы она не подняла голову и не увидела его предательски повлажневшие глаза. Помолчал, лишнее сглотнул. — Люся, а как насчет того, чтобы рассказать мне о наших девочках, о московских делах… Я же за эти три дня соскучился по вам, а не звонил… Ты же знаешь, горы есть горы, неосторожный спуск и — готово, носом в снег, а нога в кровь… А потом заметелило, связь накрылась… — слова давались ему с трудом, еще не отошел общий наркоз, и язык не очень проворно справлялся со словами.
Она нащупала рукой его лицо и закрыла ладонью рот.
— Не надо, прошу тебя. Ты не умеешь врать, от тебя за версту несет порохом, а ты мне о каком-то снеге толкуешь. Если бы это было так, меня не стали бы сюда приглашать… Сам Патрушев звонил, прислал машину и взял в свой самолет… Так что не надо, Володечка, фантазировать…
— Ну я все же президент, а ты жена президента, значит, внимание к нам по чину… Так что рассказывай, Люсечка, как вы тут жили без своего президента.
Однако им не дали поговорить: в комнату без стука вошел Волошин и тем самым поставил в неловкое положение супругу президента. Она поднялась с колен и отошла к окну.
Путин, взглянув на своего главного администратора, понял — случилось что-то из ряда вон выходящее. Он был необыкновенно бледен, желваки на скулах ходили ходуном.
— В чем дело, Александр Стальевич? — Путин откинул с груди легкое одеяло и попытался приподняться на подушке, однако сил не хватило.
— Речь идет о конфиденциальном…
Президент кивнул головой.
— Людмила Александровна, оставь, пожалуйста, нас наедине, — как можно мягче попросил Путин.
— Да, да, я понимаю, — Путина вышла, в комнату влетел теплый сквознячок.
— В чем дело? — повторил президент, — неужели еще какая-то напасть свалилась на нашу голову?
Волошин смотрел за окно, где качала ветвями старая глициния, и, казалось, продолжения разговора никогда не последует. Глава администрации явно был в ступоре.
— Ну что же вы молчите, Александр Стальевич? Может, Кремль обрушился или Москва-река потекла вспять?
— Да нет, слава Богу, пока все на месте… — Обильная испарина покрыла его ленинский череп.
— Так в чем же дело?
Волошин на шаг приблизился к кровати, на которой лежал Путин.
— Очевидно, наступил новый и совершенно необъяснимый виток техногенных катастроф, — Волошин хотел подъехать издалека, но ему не позволили колесить.
— Александр Стальевич, не темните, это вам не идет. Что случилось?
— Накрылась атомная подлодка, товарищ президент. Если бы вы не поехали в Чечню, а отправились бы на учение в Баренцево море… Ведь это вполне могло случиться и с вами…
Президент, превозмогая боль в ноге, попытался еще выше подняться на подушке. И его лоб покрыла густая испарина, с ресниц упали капельки пота.
— Дальше… Как звали лодку?
— «Курск» , лидер подводного флота.
Путин закрыл глаза и, казалось, на мгновение его куда-то поволокло — в узкий холодный лаз, откуда несло мазутом и человеческими запахами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139