Те, кто имел деньги, смогли переехать. Но у Герда уже было не так много денег, и он не хотел беспокоить дочь — позднюю отраду их жизни. Она родилась в Америке. И она такая красивая. А как хорошо она говорит по-английски! Может быть, она смогла бы уговорить этих ребят не бить ее маму ногами в грудь — ведь это так больно. А это не расизм? Она не хотела быть расисткой. Расизм — это плохо. Но она не хотела также, чтобы ее били ногами в грудь.Как жаль, что тут нет чернокожего полисмена. Он бы остановил их. Среди чернокожих есть очень милые люди. Но говорить, что среди чернокожих есть хорошие, не разрешается, так как это будет означать, что есть и плохие.А это расизм.А какой это был прекрасный район раньше — тут даже можно было гулять по улицам. А теперь умираешь со страху, когда надо пройти мимо окна, если только оно не забито досками.Она почувствовала, как теплая кровь из ран на груди стекает по животу, в ощутила вкус крови во рту, и застонала, и услышала, как они хохочут над ее жалкими попытками остаться в живых. Ей казалось, что вся ее спина утыкана гвоздями. Прошло время. Ее больше никто не пинал, ничего в нее не втыкал, и это означало, что они, вероятно, ушли.Но что им было нужно? Видимо, они нашли то, что хотели. Но в квартире уже нечего было красть. Даже телевизора у них теперь не было. Иметь телевизор — опасно, потому что об этом обязательно станет известно и его украдут. Во всем районе никто из белых — а их осталось трое — не имел телевизора.Может, они украли эту дурацкую штуковину, которую Герд привез с собой из Германии? Может, они искали именно ее? Зачем еще они могли прийти?Они постоянно повторяли «Хайль Гитлер!», эти черные ребята. Наверное, они решили, что она еврейка. Негры любят говорить евреям такие вещи. Миссис Розенблум однажды рассказала ей, что они приходят на еврейские похороны, говорят «Хайль Гитлер!» и смеются.Они не знают, какой был Гитлер. Гитлер считал негров обезьянами. Разве они об этом не читали? Он даже не считал их опасными — просто смешными обезьянами.В молодости ее обязанностью было учить детей читать. Теперь, когда она стала старухой, умные люди из университета, которые больше тут не появляются, объяснили ей, что она по-прежнему в ответе за тех, кто не научился читать. В чем-то она, видимо, очень крупно провинилась, раз не все научились читать и писать.Но это она могла понять. У нее у самой были трудности с английским, и Герду постоянно приходилось все ей переводить. Может быть, эти черные ребята хорошо говорят на каком-то другом языке, как и она, и у них тоже трудности с английским? Может, они говорят по-африкански?Она уже не чувствовала рук, а левая половина головы онемела от боли, возникшей где-то в глубине мозга, и она знала, что умирает, лежа здесь на кровати, связанная по рукам и ногам. Она не видела уцелевшим правым глазом, рассвело ли уже, потому что окна были забиты досками. А иначе нельзя было бы переходить из комнаты в комнату — разве что ползком по полу, чтобы с улицы вас никто не увидел. А миссис Розенблум помнила те времена, когда пожилые люди могли погреться на солнышке в парке, а молодые даже помогали им перейти улицу.Но миссис Розенблум ушла весной. Она сказала, что хочет погреться на солнышке и понюхать цветы, она еще помнила, что, до того как здесь начали селиться негры, в Сент-Джеймс парке весной цвели нарциссы, и она хотела снова вдохнуть их чудесный аромат. Они как раз, наверное, распустились. Она позвонила и на всякий случай попрощалась. Герд пытался отговорить ее, но она сказала, что устала жить без солнечного света и что, хоть ей выпало несчастье жить в таком теперь опасном месте, она все равно хочет пройтись по залитой солнцем улице. Она не виновата, что кожа у нее белая, и что она слишком бедна, чтобы переехать туда, где нет негров, и что она слишком стара, чтобы убежать или драться с ними. Быть может, если она просто пройдется по улице, как будто у нее есть на это право, то сможет добраться до парка и вернуться обратно.И вот в полдень миссис Розенблум направилась в парк, а на следующий день Герд позвонил одному из белых соседей, который не смог переехать в другое место, и узнал, что ему миссис Розенблум тоже не звонила. И ее телефон не отвечал.Герд рассудил так: раз по радио ничего не сообщили (у него был маленький приемник с наушниками — только такое радио можно было держать дома, не опасаясь, что его украдут), то, значит, миссис Розенблум погибла тихо. По радио и в газетах сообщали только о таких убийствах, когда людей обливали керосином и сжигали заживо, как в Бостоне, да еще о самоубийствах белых, которые они совершали из страха перед чернокожими, как в Манхэтгене. Обычные повседневные убийства в сводку новостей не попадали, так что, вероятно, миссис Розенблум умерла быстро и легко.А позднее они встретили кого-то, кто знал кого-то, кто видел, как ее тело увозили в морг, и, значит, не осталось никаких сомнений, что ее больше нет. Не очень-то благоразумно было с ее стороны идти в парк. Ей следовало бы дождаться, пока полиция Нью-Йорка организует специальные занятия на тему, как вести себя при нападении в парке или пойти в парк рано утром, когда на улице только те чернокожие, которые спешат на работу, — эти не тронут. Но ей захотелось вдохнуть аромат цветов под полуденным солнцем. Что ж, людям случалось умирать за вещи похуже, чем запах нарциссов в полдень. Должно быть, миссис Розенблум умерла легко, а в таком районе и это большая удача.Сколько времени прошло с тех пор? Месяц? Два месяца? Нет, это было в прошлом году. А когда умер Герд? А когда они уехали из Германии? Это не Германия. Нет, это Америка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53