Полковнику было приказано выполнять все желания этого тщедушного старичка. Его начальник, генерал Токса, велел полковнику докладывать об этих желаниях ему лично, а он в свою очередь должен был сообщать о них самому Пожизненному президенту, Ким Ир Сену. При мысли о такой ответственности полковника пробирала дрожь.
Но не все относились к происходившему должным образом. Когда они шествовали по аэропорту, кое-кто из молодых хихикал, глядя на странное кимоно Мастера Синанджу. Рассмеялся даже офицер государственной безопасности.
И тут Мастер Синанджу впервые заговорил, произнеся слово, запрещенное сорок лет назад:
— Жополизы японские, — бросил он.
Это выражение пошло со времен японской оккупации. Сохранилось множество слухов о корейцах, прислуживавших ненавистным японцам. Когда полковнику была поручена северо-западная провинция, в которую входила и Синанджу, он узнал о том, что японцы не посмели войти в Синанджу, а раньше, когда Корея была оккупирована Китаем, китайцы тоже Синанджу не трогали. Но ходили рассказы о том, что в стародавние времена наместники трона Белой Хризантемы и правители всех китайских династий посылали дань в крохотную деревушку на берегу Западно-Корейского залива. А в саму деревушку они никогда не входили. Не бывал там и полковник. Но теперь, после того, что случилось, он мог увидеть наконец, какие тайны хранит эта деревня. Ему было приказано не распространяться о том, что произошло в Синанджу, но он должен был следить за каждой реакцией Мастера Синанджу. Следовало фиксировать любое его слово. Ни один его шаг не должен был остаться незамеченным. Но полковник имел право только наблюдать.
Поэтому молча и стараясь сохранять достоинство, выслушивал он обвинения, на которые не скупился Мастер Синанджу.
Чиун сказал, что новая униформа подошла бы лучше скоту, нежели людям. Он сказал, что чует, что в солдатах Ким Ир Сена не осталось отваги, лишь разврат и грязь, и это верный знак того, что они так и остались японскими жополизами. Он сказал, что плакат Третьего мира, висевший на стене в аэропорту, был признанием Кореи в собственной отсталости, поскольку для всего мира “Третий мир” давно стал синонимом недоразвитости и слабости. А Корея никогда не была хуже, она всегда была лучше. Беда в том, что сами корейцы так и не научились этого ценить.
— Я — кореец, — сказал полковнику Мастер Синанджу. — И ты кореец. Посмотри на себя и посмотри на меня. Я рад, что мой рожденный в Америке сын тебя не видит.
Полковник не выдержал такого оскорбления и расправил грудь.
— Я старший офицер. Я — полковник, — гордо заявил он.
— Как ты думаешь, в горшке, который ты держишь под кроватью, что плавает сверху, а, полковник? — спросил Мастер Синанджу.
Толпа в аэропорту притихла. Никто никогда так не разговаривал с полковником государственной безопасности. К тому же с начальником округа.
Вот так прилетел в Корею Чиун, нынешний Мастер Синанджу. Так встретил его день сегодняшний, одетый в униформу, и отвез его на много миль от Пхеньяна, в рыбацкую деревушку Синанджу, и день сегодняшний делал записи обо всем, что видел и обо всем, что было сказано Мастером Синанджу.
Деревня была богата зерном и свиньями. Полковник заметил несколько крепких старинных амбаров, указывавших на то, что в деревне никогда не испытывали ни нужды, ни голода. Он заметил также, что, когда старик по имени Чиун показался на холме над деревней, снизу раздались крики, и жители деревни в страхе разбежались.
Чиун видел и слышал их, и велел полковнику оставаться на вершине холма, пока он будет в деревне, пригрозив за неповиновение смертью. Полковник остался в своем джипе, а Чиун спустился в деревню, к застывшей там тишине.
Опустевшая деревня источала ароматы рыбы и свинины — еда все еще готовилась, в очагах. Но не было смеющихся и играющих детей, старики не выходили воздать благодарность Дому Синанджу, который веками кормил их деревню, кормил даже в годины голода и разрухи, кормил еще до того, как Запад вошел в силу, до того, как армии китайских династий начали свое победное шествие по прилегающим землям. Только волны, холодные и белоснежные, бились в приветствии о скалистые берега Синанджу.
Впервые Мастера Синанджу встречала тишина, а не восторженные крики и хвалебные гимны. Чиун был рад, что этого не слышит Римо, Римо, которого Чиун и так с трудом убедил в славе этого места, предназначавшегося в будущем ему, Римо, который, надеялся Чиун, в один прекрасный день выберет в этой деревне невесту, и она принесет ему наследника мужского пола, наследника, к которому перейдут все тайны искусства Синанджу, тем самым избавив его от необходимости выбирать на эту роль иностранца, как пришлось сделать самому Чиуну.
Чиун принял оскорбление. Крестьяне все равно вернутся к своей свинине, рыбе и сладким пирожкам. Но их желудки вернут назад пищу. Они питались почти так же отвратительно, как питался раньше Римо. Но им-то было все равно. Никакой император не призвал бы их к себе на службу. Их не ждала слава, от их тел не требовалось, чтобы они действовали на пределе своих возможностей. Чиун помнил, как в молодости он спросил своего отца, нельзя ли и ему полакомиться мясом, которое ели его сверстники и за которое было заплачено службой его отца за границей.
— Юноше труднее всего понять это, — сказал отец, который был тогда Мастером Синанджу. — Но ты получаешь больше того, что может дать мясо. Ты становишься тем, чем им никогда не стать. Ты зарабатываешь завтрашний день. Ты вспомнишь это и поблагодаришь меня, когда они будут кланяться тебе, а весь мир вновь, как и много веков назад, вознесет хвалы Мастеру Синанджу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79