Выше я излагал свое предположение, что чмоканье и высасывание пищи из раковин на стадии полуводного образа жизни, способствовавшее развитию подвижного мускулистого языка, заложило основы современного красноречия. Но времени на это ушло немало! Вероятно, по-настоящему «заговорили» лишь представители линии Homo , пусть поначалу речь их была мало развита. По одной гипотезе особи erectus только с пяти-шести лет могли произносить членораздельные звуки, так как у более юных еще не успевали развиться важнейшие части органов речи. Из той же гипотезы следовало, что именно ограниченные речевые способности обусловили длившийся миллион лет странный застой в развитии культуры erectus , о чем свидетельствует неизменность каменных орудий. Кто знает? Совершенствование сигнальной системы несомненно влекло за собой дальнейшее развитие всего интеллекта.
Разумеется, о таких категориях, как разум, чрезвычайно трудно судить на основании незначительного количества окаменелостей вымершего вида. Держа в руках ископаемый череп, палеоантрополог не может, подобно Гамлету, воскликнуть: «Бедняга Йорик! Я знал его…» И все же осколки черепов могут служить путеводными нитями.
Известно, что способность к речи связана с определенными нервными центрами, прежде всего в левой части мозга, а именно — с центром Брока в лобной доле и центром Вернике в височной. Центр Брока, как полагают, координирует моторику речи со всеми необходимыми движениями мышц лица, губ, языка и гортани. Множество нервных волокон связывает этот центр с центром Вернике, где находится банк памяти для зрительных, слуховых и речевых импульсов. Он расположен вблизи так называемой угловой извилины — ассоциативного центра, где все, воспринимаемое нашими органами чувств, собирается и сопоставляется.
И вот центры Брока и Вернике прослеживаются по отпечаткам внутри свода черепной коробки даже на фрагментах, чей возраст исчисляется миллионом лет!
Биолог Ральф Хэллоуэй сделал латексные слепки внутренней поверхности ряда черепов, в том числе ископаемых. Положительный результат получен уже для австралопитека, и чем дальше по линии гоминидов, тем явственнее отпечатки центров Брока и Вернике. Напрашивается вывод, что способность к речи возникла на ранней стадии, издаваемые звуки не только служили сигналами, но и выражали понятия.
Можно сказать, что устную речь вызвала к жизни охота. Правда, сама по себе охота обычно требует тишины, но для планирования ее нужно согласие, и тут огромную роль должна была играть речь.
Впрочем, стоит ли упирать на одни лишь утилитарные аспекты? Думаю, речь довольно скоро и в большей мере стала развиваться как «социальная функция» (скучное название приятной беседы). Если взять тасадеев, или акурио, или индейцев, работавших вместе со мной, то их беседы, часто немногословные, протекают неторопливо, с долгими паузами. Собеседники спокойно и удовлетворенно комментируют события прошедшего дня или обсуждают какое-нибудь воспоминание. Очень человеческая черта, верно?
Подобно многому другому, медленно развивающаяся (как у австралопитека с его малозаметными отпечатками речевых центров на черепной крышке) способность может в новой ситуации сыграть большую роль. Скажем, у охотников-собирателей, когда группе важно найти подходящее место для нового стойбища. Старшие, более опытные члены племени пользуются авторитетом как у акурио, так и у !кунг, хотя и не прибегают к приказам. Разум и речь, представляется мне, обостряют способности групп, общающихся между собой.
Какой народ ни возьми, из всех качеств к глупости самое презрительное отношение, зато ум и хитрость ценятся высоко. Физическая сила — фактор перевеса во всем животном мире, однако у нас она отступает на второй план. Наши сказки и предания изобилуют примерами того, как смекалка одолевает грубую силу. Впрочем, такие примеры можно найти везде, даже у первобытных племен.
Индейцы макуси рассказывают немало басен про опасного, сильного ягуара и смышленую обезьяну. Иногда это «кватта» (паукообразная обезьяна), иногда «аллуатта» (ревун). Вот две таких истории.
Одна обезьяна расхвасталась, что задаст взбучку любому ягуару. В один прекрасный день, когда она спустилась с дерева на землю, ее застиг врасплох здоровенный ягуар. Обезьяна бросилась к огромному накренившемуся камню, каких хватает на горных склонах, и уперлась в него руками.
— Слышал я, ты собиралась поколотить меня, — с язвительной ухмылкой говорит ягуар, медленно приближаясь к обезьяне. — Ну, вот он я!
— Мне сейчас не до тебя, — отвечает обезьяна. — Разве ты не видишь, что эта глыба вот-вот покатится вниз? Я с трудом ее удерживаю. Если отпущу, она нас обоих раздавит. Но ты такой силач, может быть, подержишь, пока я позову на помощь других зверей.
Ягуар упирается в камень, напрягая свои могучие мышцы, и, прежде чем этот дурень успевает сообразить, что его провели, обезьяна уже сидит высоко на дереве.
В следующий раз, когда враг застает обезьяну врасплох, она снова прибегает к хитрости.
Ягуар рычит:
— Ага, попалась! Ну, давай, покажи свою силу!
Обезьяна громко кричит в ответ:
— Ты что, не слышишь, какой ветер начинается? Вот-вот разразится страшная буря; которой все так боятся!
(Мне самому не раз доводилось наблюдать жестокие бури в дождевом лесу.)
— Будь другом, — продолжает обезьяна, — привяжи меня покрепче вон к тому толстому дереву, чтобы меня не унес ветер!
— Не тебе, сопливая, учить меня, что делать! Лучше давай-ка меня привяжи!
Сказано — сделано, обезьяна по всем правилам искусства привязывает ягуара к дереву, после чего вооружается палкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77