Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся: посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.Через двор в сугробах — к дверям.В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал на второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».Дернул рукоятку звонка.Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:— Вы Алексей Федорович?— Точно так.— Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.— Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.— Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?— Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.— У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…— Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.— Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.— Вроде того. Да что о нем-то говорить…За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.— Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.— Соскучился, Алеша, соскучился.— А если серьезно?— Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?— Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.— Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.— Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.— Кому?— Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.— Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход» Корниловский поход на Дон и Кубань в 1918 г.

…— Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя…— Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.— Ты стал богат, Виктор, — прищурился Климов, — золотые часы, портсигар, перстень…— А на тебе все тот же китель, — резко отпарировал Копытин, — все твое имущество — шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.
В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.Темнота. Безлюдье. Поземка.Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.— Спрячь пушку, Глухой, свои! — крикнул шофер.Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.— Едем? — спросил шофер.— Нет. Сейчас Петька придет.На террасе в свете лампы, падающей из дверей, стояли двое. Собан — высокий, плечистый мужик лет тридцати и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.— Слушай меня, — чуть растягивая слова, говорил Собан, — поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.— Да понял я, Собан, понял.— Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.— Потом куда?— Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24