Считал, что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие минуты верил он искренне, и становилось ему благостно и грустно. Лапшин забывал о тех, кого убивал сам.Тюремный коридор освещали большие керосиновые лампы, висевшие под потолком через каждые десять шагов. Свет их, зыбкий и призрачный, причудливо ломал на стене человеческие тени.Подполковник Незнанский шел мимо вытягивающихся в струнку унтер-офицеров — надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.— Где? — спросил Незнанский молоденького прапорщика в форме корниловского полка.— В седьмой, господин подполковник.У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой подполковник остановился.Надзиратель отодвинул задвижку, открыл дверь.— Вы останетесь здесь, — скомандовал Незнанский и шагнул в камеру.С дощатых нар поднялся плотный человек среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом и в порванные на коленях полосатые брюки. Рубашки под визиткой не было.Незнанский достал часы и щелкнул крышкой:— Вас, Лапшин, расстреляют через час.Человек молчал, изучающе глядя на подполковника. Он оставался так же невозмутимо спокоен.— Но есть шанс, — продолжал подполковник.— Ну?— Говорите вежливее, вы не в сыскной полиции, а в контрразведке.Лапшин усмехнулся разбитыми губами:— Я это сразу почувствовал, как первый раз мне в рожу заехали. В сыскной остерегались бы. Там я человеком известным был.— Слушайте меня, Лапшин. Вы убили греческого коммерсанта Костаки, убили зверски…— Так я и не упираюсь, ваше высокоблагородие, взяли на деле, куда попрешь. Вы мне про шанс шепните. Ежели это нужно, — Лапшин потер большой палец указательным, — так выпустите. Через день принесу. Мое слово — печать.— Не нужно этого. Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом контрразведки Доброармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.— Так я же политикой не занимаюсь.— Вы будете работать по специальности. Вы на сыскном жаргоне мокрушник?— Случалось, брал грех на душу.— Вот и занимайтесь этим в Москве. А мы попросим архимандрита, чтобы он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.— Так зачем тогда меня крестить? Я и без ксивенки этой своим делом займусь.— Вы поедете не один. Повезете нашего человека.— А это зачем?— Нужно, Лапшин. Сведете его с вашими друзьями, представите как налетчика из Ростова.— А он крови не забоится? Людишек резать тяжелее, чем воевать, к этому привычка нужна.— Это наша забота, Лапшин.— Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.— Деньги дадите? Путь неблизкий, — Лапшин потянулся.— Дадим. И помните, если что… У нас везде люди.— А вот пугать ни к чему. Наняли, так я работать буду. Дело-то знакомое. Москва. Октябрь 1918 года Данилов открыл глаза и увидел огромное пятно на потолке. Оно было похоже на контур Африки, только значительно больше, чем на самой крупной карте.— Ну, слава богу. Очнулся, — раздался веселый голос. Иван попробовал повернуться, но горячая боль мгновенно пронзила тело, и он застонал.— Ты лежи, лежи, — сосед по палате, держась за стену, подошел к его кровати и сел: — Не узнаешь?Лицо было знакомое. Но оно осталось там, в другой жизни, границей которой была боль, нестерпимая и жгучая.— Отдыхай, браток.Иван закрыл глаза, вспоминая. Обрывки прошлого возвращались фрагментарно и беспорядочно, как перепутанные детские кубики с азбукой.И он мысленно пытался выстроить их в единую систему, собрать слово, ведомое ему одному. А кубики рассыпались, не складывались буквы. И словно далекий свет лампы появился в воспоминаниях Брянск и летний театр. Даже запах каких-то цветов появился. И лицо Олечки Богулевич. И снова он ее услышал: «Настоящий человек должен стать сельским учителем».А кубики падали и падали и постепенно сложились в единственное нужное слово.
Из окна второго этажа бил пулемет. Пули, рикошетируя по мостовой, выбивали длинные беловатые искры. Теперь он вспомнил лицо человека, склонившегося над ним.Он лежал рядом с ним за поваленной трубой. Потом они бежали мимо каких-то деревьев… Потом узкий проулок… Кирпичная стенка, осыпающаяся под ногами… Сараи… И бесконечный треск выстрелов… Потом он только видел тупое пулеметное рыло, кашляющее огнем… Оно было совсем близко… Надо было сделать всего десять шагов и бросить гранату. Пулемет замолчал на секунду, видимо меняли ленту, и тогда он выскочил из-за сарая…— Куда? — кричал кто-то. — Убьют!Он пересек двор и бросил тяжелую бомбу в окно… Потом что-то ударило его, и закружились деревья, дом, сараи и чье-то лицо.И Данилов словно нырнул в темную горячую реку…А теперь он вспомнил это лицо и засмеялся.— Вы матрос? — спросил он.— Натурально матрос, — засмеялся сосед. — Козлов Степан Федорович, комиссар ВЧК. А ты, браток, молодец, есть в тебе живой дух. Как не забоялся-то?— Не знаю, — честно ответил Иван.И потекли длинные, как несбывшиеся сны, дни. Через неделю Иван уже вставал, и они играли с Козловым в самодельные шашки: вместо белых — гильзы от нагана, вместо черных — винтовочные.Они уже все знали друг о друге. А что, собственно, мог рассказать о себе восемнадцатилетний Иван Данилов?Родился в Москве, учился в гимназии, потом отца перевели на службу в Брянск, там закончил реальное училище. Потом Союз молодежи, военная подготовка, Красная Армия. Их рота прибыла в Москву, и ее сразу из вагонов бросили на помощь чекистам.— Ну а дальше что? — спросил Козлов.— Заходил комиссар госпиталя, хочет на курсы краскомов отправить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24