Наконец появился Дэвид Флей.
Если можно о ком-нибудь сказать, что он выглядит как типичный австралиец, так это о Дэвиде Флее. Он воплощает собой австралийца, каким его принято представлять себе, но какого вы очень редко увидите в жизни. Рост сто восемьдесят сантиметров с гаком, отличное сложение, однако не за счет мускулов — не тяжеловес, а скорее гибкий хлыст. Обветренное, морщинистое лицо, добрые, умные голубые глаза с лукавой искоркой. Портрет типичного «осси» довершала стетсоновская шляпа, в которой он выглядел так, словно только что вернулся из набега на какой-нибудь пограничный поселок.
Дэвид приветствовал нас сердечно и в то же время с какой-то приятной застенчивостью. Многие люди, достигнув тех же высот славы, что и он, склонны мнить о себе больше, чем это оправдывается их делами; Дэвид же держался так мягко и скромно, что беседовать с ним было одно удовольствие. О себе он не говорил вовсе, только о своих животных, которые составляли смысл его жизни. Об утконосах я уже упомянул, но помимо них Дэвид держал и разводил столько мелких и редких австралийских сумчатых, что тут никто на свете с ним не сравнится; его познания в этой области неоспоримы.
Многие из животных Дэвида — кенгуру, валлаби, эму и другие — содержались в просторных загонах, куда можно было войти через автоматически запирающиеся двери. В итоге посетитель оказывался, так сказать, в одной клетке с животными, — превосходно придумано, ибо это способствовало более непринужденным отношениям с объектом исследования. Захватив большое ведро, полное хлебных корок, Дэвид провел меня к самому вместительному загону, где бок о бок жили кенгуру, валлаби, ибисы и молодой, метрового роста казуар по кличке Клод. Волосовидное оперение Клода выглядело так, словно он за всю свою жизнь ни разу не причесывался; откровенно говоря, больше всего он напоминал небрежно связанную метелку из перьев для смахивания пыли. Ноги толстые, страусиные, клюв, как у знаменитого диснеевского утенка Дональда Дака, взгляд решительный и властный. И хотя Клод был намного меньше кенгуру и валлаби, с которыми делил загон, не оставалось никакого сомнения, кто здесь хозяин.
Мы с Дэвидом сели на поваленный ствол и начали раздавать угощение. В тот же миг нас окружила целая толпа суетящихся кенгуру и валлаби, которые нетерпеливо тыкались мягкими носами в наши руки, спеша получить корки. Клод в это время стоял в дальнем конце загона и, судя по его виду, размышлял о греховности мира сего; вдруг до него дошло, что он рискует прозевать бесплатный обед. Он стряхнул с себя оцепенение и вприпрыжку помчался к нам, громко топая своими ножищами. Осадившие нас животные преграждали ему путь, но Клод живо пробился в первые ряды, разгоняя пинками всех мешавших ему кенгуру и валлаби. Они явно привыкли к подобным атакам и прытко отскакивали в сторону, а один раз, когда Клод хотел наподдать большому серому кенгуру обеими ногами, тот (вот ведь трус!) увернулся, и казуар с размаху сел на землю. Сверкая глазами, он поднялся на ноги и с такой решимостью пошел на сумчатых, что они бросились врассыпную, словно стадо овец перед овчаркой. Любой из крупных кенгуру мог одним метким пинком уложить Клода наповал, но они были слишком хорошо воспитаны. Обратив в бегство соперников, казуар вернулся к нам и начал поглощать хлебные корки с такой жадностью, что кто не видел — не поверит.
Однако кенгуру и валлаби вновь стали подступать, и Клоду то и дело приходилось отрываться от еды, чтобы отгонять их. Взрослые казуары достигают почти полутора метров, и я невольно подумал, что если Клод и впредь будет столь же воинственно относиться к другим животным, пожалуй, лучше всего со временем отвести ему персональный загон.
В следующем загоне Дэвид держал своих эму — крупных медлительных птиц с крайне тупым и самодовольным видом. Один эму, с белым оперением и лазоревыми глазами(*2) сидел на гнезде, в котором лежало четыре яйца. Семейная жизнь этих птиц налажена так, что она удовлетворила бы самую ярую суфражистку: испытав, так сказать, радости брачного ложа, самка откладывает яйца и спешит выбросить из головы всю эту гадость. Самец строит гнездо (если можно его так назвать), переносит в него яйца и преданно их насиживает, даже ничего не ест, а когда птенцы вылупятся, он пестует их, пока они не подрастут настолько, что могут сами о себе позаботиться. А самка все это время преспокойно развлекается в эвкалиптовых кущах — это ли не верх эмансипации!
Мне хотелось посмотреть на яйца, которые так старательно насиживал белый эму, и Дэвид сказал мне, чтобы я вошел в загон и попросту спихнул отца с гнезда — он, мол, совершенно ручной и ничуть не обидится. До этого дня я и не подозревал, как трудно столкнуть с гнезда сопротивляющегося эму. Во-первых, он кажется невероятно тяжелым, не меньше тонны, во-вторых, за него никак не ухватишься. Эму знай себе сидел на гнезде, и сколько я ни возился с этим нескладным созданием, мне никак не удавалось сдвинуть его с места, только перья поддались моим усилиям. Наконец, подсунув ему под грудь колено и действуя им как рычагом, я заставил папашу встать и оттолкнул его, после чего, пока эму не улегся опять, поспешил наклониться над яйцами, словно сам собирался их насиживать. Стоя за моей спиной, белый эму сосредоточенно смотрел на меня. Несмотря на уверения Дэвида, что он совсем ручной, я не спускал с него глаз — ведь эму ничего не стоило прикончить меня одним ударом ноги, а я не представляю себе более унизительной смерти для натуралиста, чем смерть от пинка птицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62