Перевод с венгерского Ю.Гусева
От переводчика
До недавнего времени Ласло Дарваши (род. в 1962 г.) был известен чи-
тателям как поэт, автор двух стихотворных сборников, с интересом встре-
ченных критиками и публикой. Но, очевидно, по-настоящему он нашел себя,
обратившись к "презренной" прозе. В которой и утвердился не просто как
талантливый художник: его рассказы произвели впечатление нового, свежего
слова в литературе, некоторой вехи, которая, кто знает, со временем мо-
жет стать поворотной.
Новизна прозы Ласло Дарваши в том, что она, возможно, знаменует в ли-
тературе закат эпохи "текстов", эпохи, в Венгрии связанной с именами Пе-
тера Эстерхази, Петера Надаша и некоторых других. Или, если угодно, за-
кат эпохи постмодернизма, когда кризис системы ценностей, привычной для
данного уклада жизни, породил скептическое, ироническое отношение к ки-
там, на которых стоит литература, и в том числе к такой "краеугольной"
вещи, как сюжет, story.
Но значительность, незаурядность Дарваши в наибольшей степени, может
быть, проявляется в том, что он не отвергает того, от чего отказывается.
По чьей-то удачной формуле, в литературе он "отрицая, сохраняет". Сохра-
няет то, что способно служить главной цели писателя: изображать и выра-
жать себя, а через себя - свое время, все, что в нем интересно и поучи-
тельно, как в положительном, так и в отрицательном смысле этого слова.
То есть, уходя от постмодернизма, он берет из него такие особенности,
как увлеченная игра со смысловыми и формальными моментами, обостренное
внимание к слову, к приему, вообще - к тексту. Будучи вполне "модерным"
писателем, он не отбрасывает классику; в частности, эрудированный чита-
тель легко заметит у него отпечаток влияния Арона Тамаши с его любовью к
изображению естественного, близкого к природе человека. Дарваши каким-то
непостижимым образом создает цельность из таких, казалось бы, взаимоиск-
лючающих вещей, как натурализм подробностей и романтическая загадоч-
ность, недосказанность общей картины. Вероятно, поэтому его рассказы, в
которых, как и в произведениях большинства современных постсоциалисти-
ческих писателей, отражается жутковатый абсурд "реального социализма"
(Дарваши к тому же вырос и начал писать в Румынии, и этот абсурд ему
знаком досконально), при всем том несут на себе отсвет какой-то ласковой
и лукавой, почти праздничной улыбки. Которую можно воспринимать и как
проявление спонтанной радости обретения свободы.
Так что Ласло Дарваши и в этом верен себе: став прозаиком, он в
чем-то существенном все же остался поэтом.
В горах
Умер мой отец. Тело его к утру стало легким, послушным, только во взгляде
застыло еле заметное удивление - глаза остались открытыми, я подумал, что
это, наверно, не зря, и не стал их закрывать. Какое-то время я смотрел на
него, нагнувшись к бледному лицу совсем близко, потом взял его на руки,
вынес во двор и положил перед домом, на низкую, объеденную козой траву.
Лицо ему я прикрыл лопухом: отец сам так хотел. Позавчера вечером, когда
еще жил и мог говорить, он сказал мне шепотом, чтобы, когда он совсем
перестанет дышать, я не сразу его хоронил: конечно, что-то отлетит сразу,
но тело, ты сам увидишь, даже в этом безвыходном положении будет с жалким
упорством оттягивать прощание с жизнью; знаешь, шептал он, жизнь - такая
штука, которую переоценить невозможно. Я стискивал его липкую от смолы,
дрожащую руку и только кивал, потому что отец всегда говорил правду. Да, и
еще я думал, что в минуту смерти человек ошибается редко. Кажется, это была
хорошая мысль. Должно быть, поэтому я улыбнулся. Я люблю улыбаться; в такие
моменты я особенно сильно похож на него.
Стоит лето, август; кругом - беспощадная, удушливая сушь; новая вы-
рубка продвигается с трудом. Лес съедает трупы павших косуль; дождя мы
не видели несколько недель. Не умри отец, воды нам наверняка не хватило
бы. Я хочу сказать - питьевой. Еще только середина месяца, а мы уже до-
пиваем седьмую флягу. Той ночью, когда он был еще жив, звезды на небе
искрились совсем низко. Время от времени отец кричал от боли. Я не зажи-
гал ни лампы, ни даже свечей: в распахнутом окне ухмылялся широкий, раз-
бухший диск луны, и серебристое сияние делило лицо отца на две части.
Сразу не хорони, прошептал он, и мне хотелось, чтобы он сказал о смерти
еще что-нибудь: я ведь понятия не имел, что о ней, то есть о них двоих,
думать; но это были последние его слова. Потом у него только голова дер-
галась; целый день и потом еще целую ночь что-то не давало бедняге по-
коя.
С сегодняшнего дня я буду один тянуть пилу. Есть у нас и топоры, че-
тыре штуки, да еще специальные секиры для обрубки веток. Предлагали нам
бензопилу, но мы от нее отказались. А утро сегодня выдалось дивное: жара
спала немного, над долиной белой фатой висела прозрачная дымка, ярко-зе-
леные верхушки елей обрели серебристо-синий оттенок. Много деревьев сва-
лили мы здесь, на горе, вдвоем с отцом. Сегодня я тоже с радостью вышел
бы на работу; думаю, и отец тоже; ей-богу, жаль, что он помер.
Звали его - Копф. Три или четыре года назад к нам на гору пришел нас-
тырный маленький мужичонка, которого я до тех пор ни разу не видел, и
завел с отцом разговор. Я никогда так и не узнал точно, о чем там у них
шла речь; да меня это и не особо интересовало: мужичонка-то из деревни
пришел. Спорили они долго: мужичонка кричал, бил себя кулаками по голо-
ве, потом вскакивал и направлялся к лесу; вроде - все, он уходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10