В последний раз мы виделись на «Мосфильме». Он сидел в автобусе. Группа готовилась ехать на натурную съемку. Кого-то ждали, никто не высказывал недовольства — на студиях это стало нормой. Увидев меня, он вышел.
Раньше я довольно часто замечал, что он смотрел на меня как-то изучающе. Сначала это раздражало, коробило, а потом не то я привык, не то он прекратил эти смотрины, а может, смотрел, но не столь явно. И теперь вдруг он опять глубоко и тихо вглядывался в меня. Мы давно не видались и не хотелось огорчать его замечанием.
— Ты давно в Москве? — спросил он.
— Да вот, поди, уж неделю безвыездно.
— Не даешь о себе знать... Хорош!
— Закрутился... Пока не очень идет, не могу набрести на нужное, в мыслях и заботах уходит все время.
— Походка эта — твоего нового героя, что ли?
— Да... даже не заметил...
— Все прикидываешься! С тобой хочет познакомиться наш актер Закариадзе.
Из машины вышел пожилой, совсем седой мужчина; я не видел фильма «Отец солдата», но слышал о вдохновенной работе Закариадзе и сказал ему об этом.
Женя по-доброму раскатисто засмеялся.
— Я говорил вам, он тюкнутый. Это Закариадзе, да другой. То его брат.
Немного посмеялись неловкости минуты.
— Как твои? Соломка? — сказал он потом.
— Хороши. Филипп очень вытянулся, похож на пшеничный колосок — весь желтый и длинный. Не хочет учиться музыке, никакого уважения ко мне. Машка — прелесть! Глядя на меня, говорит что-то вроде «ге», а что она хочет сказать, не совсем понимаю, думаю — лучшее. Соломка очень не хотела, чтобы я снимался здесь, наверное, устала ждать. Что у вас? Как Дзидра? Кого ждете?
— Я парня, а Дзидра — она говорит, что ей все равно, лишь бы все прошло благополучно.
По-прежнему он смотрел в упор.
— Ты извини меня, дорогой, но если будет мальчишка, он будет Кешкой. Девчонку жена назовет.
Помню: в висках застучало до испарины.
— Ох ты!.. Спасибо, я рад...
— Ты тут ни при чем! Это мы в честь папы римского Иннокентия.
— Будет тебе!..
Договорились о встрече. Я пошел, оглянулся — он так же тихо смотрел на меня. Я приветно махнул рукой. Никакого впечатления. Словно не ему. Долгий, глубокий, ничего не высказывающий, какой-то замкнутый взгляд, как бы не на меня.
Я развернулся совсем и спросил глазами:
«Что-нибудь случилось?»
И только на это опять молчаливое:
— Нет-нет, ничего, все в порядке. Будь здоров.
Я ушел к себе в группу «Берегись автомобиля». «Берегись автомобиля», «Берегись автомобиля» — почему именно такое название: «Берегись автомобиля»?
Теперь я часто думаю, почему он молчал. Почему он так смотрел? Это не было предчувствием, нет. Последнее время он был недоволен собой, своими работами, какой-то он был тихий...
Я не вижу лица. Передо мной тщательно причесанный, но все же взъерошенный затылок мальчика. Неестественно красные оттопыренные уши. Ловлю себя на неуместной мысли: где-то я уже видел такие вот уши вразлет. Кажется, сама природа позаботилась, чтобы они улавливали и задерживали в мире звуков самые прекрасные, повелевая его еще пухлым ручонкам заставить этот зал насторожиться, замереть и уйти в сказку, когда-то созданную Бахом.
Это идет экзамен в музыкальной школе.
Вот здесь же, несколько впереди, — преподаватель класса Лидия Евгеньевна. Если бы я даже не слышал мальчика, а видел одни руки этой немолодой одинокой женщины, я, кажется, мог бы напеть мелодию. Никогда еще не видел столь звучащих рук.
Мальчика сменила девочка. Неловкая пауза, успокаивающие реплики — неверный аккорд. И опять пауза. «Вот сейчас я вспомню с восьмой ноты, и тогда...» И она вспомнила. И была так поэтична и так нежна, что, может, именно первое самозабвение родило эту неуловимую гармоническую несделанность минуты. Но мать ее, конечно, была недовольна, бранила ее, и девочка в растерянности плакала...
Мы ехали с Лидией Евгеньевной вместе. Она сидела откинувшись, усталая, мудро успокоившаяся. На коленях у нее лежал сноп цветов, а руки, обычные руки, безвольно лежали на цветах не замечая их. И всю дорогу этого одинокого человека занимали ее мальчики и девочки — ее дети. Я подумал: «Когда так много души отдано детям, не может не воздаться сторицей. Посев должен дать всходы, это добрый посев».
Каждый из нас не избежал в свое время вопроса: «Кем ты хочешь быть? Куда пойдешь учиться?» Словно в неосознанную отместку за бестактность некогда поставленных вопросов мы теперь с высоты завоеванного безмятежно бросаем младшим:
— А кем ты хочешь быть? Куда пойдешь учиться?
И это в то время, когда столько путей и столько дорог. И они не вымощены и совсем уж не прямы. У взрослых голова кругом идет. Впрочем, спросить всегда легче, чем заметить, а заметив — подсказать, помочь.
Корреспондент газеты был краток. После двух-трех деловых фраз, помолчав, он сказал в телефонную трубку:
— Как жаль, что не будет вашего Каренина. — Ударило слово «ваш».
— Почему же?
— Мне думается... Вы бы нашли... Вы бы подошли...
Я ждал. Он, видимо, хотел выразить суть своей мысли короче и оттого так долго тянул. Наконец он нашел и заговорил просто:
— С позиций объективных, нераскрытых, вы поспорили бы с хрестоматийной привычкой считать Каренина человеком дурным, машиной того времени, а не героем, который мог бы служить примером каких-то человеческих качеств, недостающих, может быть, многим и сейчас...
Разговор не ладился. Настал мой черед молчать. Он высказывал то, о чем думал я, те же мысли, которые приходили и мне. Человек на том конце провода как-то угадал их. Выходит, я шел по пути наименьшего сопротивления? (Временные обстоятельства не позволили делом доказать правоту моих позиций, но зато разрешили быть более свободным в суждениях).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17