— Этого уже нельзя понять. Она — старая. Ей — двадцать восемь лет.
А мне уже скоро должно было исполниться тридцать. Значит, в его восприятии я уже совершенно дряхлая старуха. Забавно!
Приступ печени кончился. Я возобновила режиссерскую работу в театре. Почти на всех репетициях студент-композитор сидел в задних рядах полутемного зала и — ни с кем ни слова. Его застенчивость и робость никак не предвещали, что он скоро напишет нам хорошую музыку. А между тем репетиции шли неважно. Пьеса нам нравилась по своему идейному замыслу; в ней были интересные, неожиданные ситуации, но живых красок для полноценной характеристики некоторых действующих лиц автору найти не удалось. Роль сторожа зверинца была положительно бесцветной, роль мальчишки Аксолотля написана одной черной краской. Мы затянули работу и боялись, что сорвем уже объявленную премьеру. Многие осуждали меня за ненужное «экспериментаторство», вместо того чтобы обратиться к «уже зарекомендовавшему себя композитору». А я больше всего боялась в своих спектаклях «холодной руки опытного умельца», знала, что подчас от такой музыки со сцены тянет холодком.
Прошло еще немало дней, прежде чем юный композитор, краснея и бледнея, сообщил, что у него многое готово и он просит прослушать его «эскизы» пока меня одну.
Не знаю, кто из нас волновался больше, когда мы шли к роялю. Нотные листочки два раза упали с пюпитра, прежде чем он начал играть. Но странно, как только пальцы Хренникова соприкоснулись с клавишами — робость его куда-то исчезла. Передо мной сидел волевой, темпераментный и, как ни удивительно, вполне зрелый художник.
Как точно подметил молодой композитор небольшой диапазон и «голос с хрипотцой» исполнителя роли сторожа зверинца! Песню, которую он ему написал, надо было произносить на музыке старческим голосом, так она еще больше «брала за живое». С песней сторожа ярко контрастировал марш полицейских. Сколько самодовольства, какие острые ритмы и гармонии. Марш написан в совсем необычном размере — на три четверти. Превосходны были песни мадам Ехидны. Сколько жестокого шика в ее эксцентрических ритмах! Песня Амблистомы — «нежность болотного цветка» (верно, ему тут дали какой-то толчок мои грампластинки — я их тоже для «расшевеливания» использовала). Может быть, ироническое восприятие Люсьен Бойе?! А музыкальная характеристика Аксолотля! Какой умный гротеск! Да, он тоже какой-то угарно-четырехугольный. И страшно и смешно! Вот оно, зерно образа.
Но больше всего меня поразила сила и выразительность песни безработных Запада:
«Мы ушли, но мы вернемся снова.
Мы ушли, но не забыли вас.
За нами последнее слово,
И мы его скажем в свой на-ас.
Зори разгораются, силы собираются…»
Молодой композитор пел громко, очень громко — его комсомольское сердце протестовало против несправедливости, в своем воображении Хренников был сейчас большим мужским хором… И вдруг, после мощного фортиссимо, композитор «снимал с мелодии» несколько слов и говорил их просто, сдержанно и значительно, потом снова сильные, протестующие звуки и постепенно затихающее вдали пение: они ушли…
Эта песня привела меня в такой восторг, что мы ее пели раза четыре подряд.
Смелость и самобытность двадцатилетнего композитора, который никогда прежде не писал для театра, казались почти невероятными. Радовала и какая-то очень русская основа его дарования. Он и по виду был очень русский — коренастый, хотя и худой, с прямыми русыми волосами и высоким лбом, с чудесной улыбкой, которую мы видели тогда редко — обычно он был предельно озабочен.
Ничто внешнее его не интересовало. Одет он был как-то наспех, с бесцветным галстуком набок — весь в творчестве. Мы всем дружным коллективом влюбились в нашего нового композитора. Но и он был влюблен во всех нас — вернее, в театр, в первый театр, где зазвучала его музыка. А с каким неожиданным мастерством он оркестровал ее! Как чувствовал индивидуальное в каждом инструменте!
Замечательная музыка! Она влилась в ткань нашего спектакля, и «Мик» имел большой успех, а наши зрители, уходя со спектакля, вдохновенно распевали на лестнице, на улице и дома:
«Мы ушли, но мы вернемся снова.
Мы ушли, но не забыли вас…»
Мне очень хотелось вместе с Вадимом Рындиным и Тихоном Хренниковым сделать постановку «Двух веронцев» Шекспира — мы уже начали работать. Рындин даже принес мне свой макет.
Наша постановка так и не осуществилась, а мечта прикоснуться к вечно живительному источнику творчества, имя которому Шекспир, к счастью, сбылась у Хренникова и у Рындина в Театре имени Евг. Вахтангова: режиссер И. М. Рапопорт пригласил их обоих на свою постановку «Много шума из ничего». Тот, кто видел этот замечательный спектакль, никогда не забудет его. Ц. Мансурова, Р. Симонов… Но особенно я радовалась успеху Хренникова и Рындина. Они мне в чем-то казались родными братьями: немногословность и скромность в быту, а в творчестве — смелая сочная гамма неожиданных красок, темперамент, инициатива.
В единой гармонии запомнила ярко-синее небо Рындина и широко льющуюся мелодию песни «Как соловей о розе»; в сцене карнавала подчас казалось, что декорации звучат, а музыка искрится разноцветными огнями…
Этот спектакль был насквозь пронизан музыкой, то мечтательно-грациозной, то заразительно-озорной, то полной задушевного лиризма, но всегда — жизнерадостной и непосредственной, связанной с театральным действием, с эмоциональной жизнью шекспировских героев на сцене.
В двадцать три года скромный юноша из Ельца стал признанным московским композитором. Путевку в советское искусство он получил благодаря таланту и огромной трудоспособности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130