— Фаина, — сказал Эйзенштейн, — ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!
Вскоре Раневская продемонстрировала наставнику, что кое-чему научилась.
Узнав, что ее не утвердили на роль в «Иване Грозном», она пришла в негодование и на чей-то вопрос о съемках этого фильма крикнула:
—Лучше я буду продовать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!
Автору «Броненосца» незамедлительно донесли, и он отбил из Алма-Аты восторженную телеграмму: «Как идет продажа?»
Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом.
Вы мена можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в упальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.
— Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.
— Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.
Раневская вспоминала:
— Ахматова мне говорила: «Вы великая актриса». И тут же добавляла: «Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа».
Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством. Приходящим к ней впервые Фаина Георгиевна говорила:
— Живу, как Диоген. Видите, днем с огнем!
Марии Мироновой она заявила:
— Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.
— Но ведь так нельзя жить, Фаина.
— А кто вам сказал, что это жизнь?
Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.
— Господи! У вас даже окно не открывается…
— По барышне говядина, по дерьму черепок…
Эта жуткая комната с застекленным эркером была свидетельницей исторических диалогов и абсурдных сцен. Однажды ночью сюда позвонил Эйзенштейн. И без того неестественно высокий голос режиссера звучал с болезненной пронзительностью:
— Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?!
Это был один из тех знаменитых ночных просмотров, после которого «вождь народов» произнес короткий спич:
— Вот товарищ Жаров хороший актер, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и все равно всегда разная…
— Как вы живете? — спросила как-то Ия Саввина Раневскую.
— Дома по мне ползают тараканы, как зрители по Генке Бортникову, — ответила Фаина Георгиевна.
— Фаина Георгиевна, как ваши дела?
— Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью — повидло.
— Как жизнь, Фаина Георгиевна?
— Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.
— Жизнь — это затяжной прыжок из п…зды в могилу.
— Жизнь — это небольшая прогулка перед вечным сном.
— Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.
— Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.
— Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умерла от отвращения».
— Почему вы не пишете мемуаров?
— Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.
Раневская на вопрос, как она себя сегодня чувствует, ответила:
— Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула…
— Паспорт человека — это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить, как восемнадцатилетняя.
Раневская говорила:
— Старость — это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман — и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!
«Третий час ночи… Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П.Л. (Павлой Леонтьевной Вульф). Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки…» 48-й год, 30 мая.
(Из записной книжки народной артистки.)
Раневская с негодованием заявляет: — Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.
— Старая харя не стала моей трагедией — в 22 года я уже гримировалась старухой, и привыкла, и полюбила . старух моих в ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»
Книппер-Чехова, дивная старуха, однажды сказала мне: «Я начала душиться только в старости».
Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!
— Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год…
Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет.
— Стареть скучно, но это единственный способ жить долго.
— Старость, — говорила Раневская, — это время, когда свечи на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а половина мочи идет на анализы.
— Старость, это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность.
Раневская сказала Зиновию Паперному:
1 2 3 4