Бессмысленно выклянчивать дружбу...»
Пройдет время, и многие из впечатлений, выраженным в письмах Сент-Экзюпери, займут место в его книгах. Это рассказано не Ринетте и даже не «самому себе», в чем Антуан пробует себя уверить. Это просто рассказано. Рассказано вообще.
Как никто другой, Сент-Экзюпери в своих книгах раскрыл свою душу в последовательности ее рождения и в ее полноте. Нам понятно, что молодой человек, прежде погруженный в суетливую атмосферу Парижа, где голубые и черные глаза казались «поддельными» оттого, что принадлежали несерьезным людям, играющим в бридж, в политику, в философию, в искусство, особенно остро радуется непосредственности, «личности» своих чувств. Эти новые чувства по-новому строят и весь мир Антуана. Борьба за жизнь перед лицом природы, неба, земли, борьба при выполнении простого и нужного людям дела прежде всего дала ему простое и сильное чувство жизни, сознание того, что человек живет. Именно в этом чувстве, в его полноте, казалось ему, залог полноценности человека. Если людям плохо, если они мучаются и страдают, то это не оттого, что им нечего есть, когда они голодают, не оттого, что их кто-то не любит, а оттого, что сами они не любят. «Ужаса материального порядка не существует», — скажет он впоследствии. И вообще под этим углом зрения любое чувство неполноты, неудовлетворенности — это чувство неполноты внутренней, неполноты собственного ощущения жизни. Это большое открытие.
Наверное, и до Экзюпери люди чувствовали полноту жизни. Это чувство в полной мере было свойственно таким незаурядным людям, как Гийоме и Мермоз. И, несомненно, его выражали и до Сент-Экзюпери. Но именно ему впоследствии удалось выразить это чувство так, что оно становится понятным всем.
Жизнь — праздник. Для этого не нужно праздничных украшений. Человек сам, переполненный радостью бытия, превращает все, что он видит, — и солнце, и поля, и дворников, и даже полицейских — в украшения этого праздника. Сравнивая труд летчика с трудом крестьянина, Антуан впоследствии скажет, что для него, как для пахаря, жизнь каждый день начинается заново.
Многие из тех, кто писал о Сент-Экзюпери находили в его жизни летчика черты искателя приключений. Это качество, если оно свойственно человеку, часто говорит лишь о внутренней пустоте, о тщетных попытках заменить внутренний мир «сильными ощущениями». Но оно и в малой мере не было свойственно Экзюпери. Что ему мешало забавляться воздушным лихачеством на аэродроме в Орли в бытность его в Париже? Риск был бы не меньший.
Будь он человеком такого склада и к тому же человеком, находящим удовлетворение в светских развлечениях, в светской мишуре, в службе ради денег в какой-нибудь солидной компании, наконец, в салонном писательстве — ведь талант всегда талант, к чему бы его ни прилагать, — и получилась бы у него очень полная внешне, очень счастливая и заметная жизнь, могущая принести известность, славу, деньги...
Да, но «светская публика» в жизнь играет. Ей не хватает серьезности. Ее жизнь неестественна. А Экзюпери ищет естественности, правды, простоты. Он никогда не был и не будет впоследствии суровым моралистом, хмурящим брови, когда его хвалят, отказывающимся от денег, когда он получит их «слишком много». Он очень сильно будет чувствовать и славу и материальное довольство. Так же сильно, как он чувствовал радость жизни, когда избегал гибели. Ему не чуждо ничто человеческое, но он ищет настоящего, полновесного во всех проявлениях жизни. И он уже умеет это выразить.
Духовное, беспокойство привело его на Линию. И Линия позволила Антуану утолить «первый голод» души. Да, только первый голод. Раз вступив на путь поисков не смысла жизни, а жизни, Экзюпери не мог уже остановиться и, не отказываясь от пережитого, шел к более высоким открытиям.
Путь к ним вел через дружбу. «Настоящую дружбу нельзя проповедовать, ей учатся в действии», — скажет впоследствии Сент-Экзюпери. На Линии ей учились с самого первого дня, когда под суровым •взглядом Дидье Дора молодые летчики вместе с техниками и рабочими налаживали моторы, заделывали пробоины в обшивке. Дружба создавалась в повседневных столкновениях с опасностями.
Согласно порядку, заведенному на Линии начальником эксплуатации Дора, каждый летчик начинал свою службу с полетов на отрезке Тулуза — Барселона. Освоив его, пилот переходил на участок Барселона-Касабланка. И лишь затем, после тога как пилот осваивал эту трудную трассу, ему доверяли самый сложный участок: Касабланка — Дакар. Именно здесь подстерегали летчика все опасности сразу: к угрозе аварии добавлялись не только бури, особенно жестокие у африканского побережья, но и угроза быть подстреленным или захваченным в плен кочующими племенами арабов и туарегов.
В первый раз пилот летел по этой трассе пассажиром. Таким пассажиром и был Экзюпери у пилота Ригеля. На втором самолете, нагруженном почтой, летел Гийоме. Ригель, хорошо знавший, что может ждать самолет над побережьем, летел над океаном, все дальше удаляясь от земли. Антуан заметил это, когда земля уже казалась лишь туманной полоской за морщинистой поверхностью воды.
«Что же он удаляется от земли? — подумал Экзюпери. — Хороши мы будем, если откажет мотор...»
И тут же раздался характерный металлический треск. Сломался подшипник. Из мотора повалил дым.
«Вот-вот, так ему и надо», — подумал Экзюпери, забыв на миг, что он пассажир Ригеля.
К счастью, ветер дул в сторону суши и помог пилоту продлить планирование. Дотянули до берега. Весь он был загроможден коническими скалами, удобная площадка была гораздо дальше, чем мог пролететь быстро снижающийся самолет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148