В подвальном складе соседней со съемочной площадкой какой-то вещевой базы на полке, уставленной рулонами туалетной бумаги, его ждала трубка.
— Слушаю! — с тревогой прокричал он.
— Давай мириться! Мне одиноко! — донесся голос Губана.
— Да нужен ты мне! — перекрывая галдеж выпивающих рядом грузчиков-подсобников, выкрикнул Сева, — я из-за тебя жилья лишился!
— Я нашел для тебя хату! Дешевую. Давай мириться! Мне одиноко! — рыдал Губан, вытирая слезу с синяка под глазом. А за его спиной по озерку сновали лодки.
— Поговорим в «Национале», — закруглял разговор Сева.
— Я туда не хожу.
— Травишь? — Сева не сдержал любопытства.
— Не пускают. Подрался. Дал одному стукачу по роже. А он головой разбил настольную лампу. — Губан шмыгнул носом. — Давай вечером в Парке культуры. В «Поплавке».
— Где? С чего это вдруг?
— В «Поплавке». Я о них статью напечатал. Директор дал слово с утра до вечера день поить и кормить бесплатно.
— Проверим! — Сева бросил трубку.
Дощатая палуба нависала над рукотворным озерцом и была отделена от воды штакетником, вдоль которого расположились за столиками под пестрыми зонтами многочисленные посетители. Еще бы — здесь подавали шашлыки и бочковое пиво кружками. Редкое сочетание! К тому же джазик и танцы.
Губана директор поместил в центре, на видном месте — очевидно, хвалебная статья журналиста была нужна торговому делу.
Сева поглощал плоды труда приятеля.
— Почему ты лезешь ко мне в друзья? — спросил он после очередного крупного глотка.
— Потому, что ты такой же, как я.
— Чем?
— Хочешь сделать себя сам.
— Сам... — повторил Сева раздумчиво, — самому не получится... без поддержки...
— Вот оно что! А поддержка у тебя, конечно, сам знаменитый режиссер? — заржал Губан. — Только Давыдыч тебе вряд ли поможет. Он слуга сталинского режима. А сейчас режим хрущевский. И слуги новому режиму нужны новые. Вроде этих мальчиков из «Националя»: они бездарны, но на роль слуг подойдут... Давыдыч старается сам уцелеть, но поезд его ушел.
— Ефим Давыдович в полной силе.
— Дело не в силе, а в биографии. Вон, — он показал взглядом за спину Севы, — она в полной женской силе, а по биографии — блядь.
Сева обернулся и увидел Галку. Та сидела рядом с солидным «сдобным» мужчиной, что-то излагавшим мужичку напротив — попроще, — и откровенно скучала.
— Подожди... — остановил разглагольствования пьяневшего Губана Сева, — я хочу пригласить ее потанцевать...
— Кого? — не понял Губан.
— Вон, ее, — Сева указал взглядом на скучавшую Галку. И встал.
— Это же блядь с улицы Горького! — Губан схватил его за рукав.
— Я сам разберусь. — Сева освободился от «захвата» приятеля.
У Галкиного столика он склонился к уху «сдобного» мужчины:
— Вы разрешить пригласить вашу даму?
Мужчина удивился, но разрешил:
— Танцуй...
И снова включился в разговор со своим визави.
Джазик выводил что-то монтановское, кажется «Желтые листья».
В танце Сева поинтересовался:
— Значит, опять «здравствуй, столица!».
— Нет, мы всего на неделю... погулять...
— Кто «мы»?
— Я и партнер.
— Тот, который за столиком?
— Да.
— Руководитель?
— Нет. Деловой человек. Солидняк из Ростова
— Что ж вы сюда завалились? Или нет места солидней?
— Мое пожелание. В центре меня слишком хорошо знают. А ты-то почему здесь?
— Губан позвал.
— Антисанитарный тип. Забыл, когда мылся. Я с ним ни за какие деньги не лягу.
«Сдобный» мужчина — деловой человек, — разговаривая, поглядывал на танцующих.
Дальше танцевали молча.
Вдруг Галка сказала:
— А у меня дома твоя фотография. С пропуска.
Сева ответил вопросом:
— Может, на неделе увидимся?
— Нет. Партнер не отпускает ни на минуту.
Танец пошел на коду.
— Ну, может, пересечемся когда-нибудь... — только и оставалось сказать Севе.
— Как карта ляжет, — пожала плечами Галка.
Сева усадил Галку рядом со «сдобным» и вернулся за свой столик. Губан уже изрядно окосел.
— Договорился? — спросил он, предвидя ответ.
— Нет.
Брови Губана поползли вверх.
— Задрала цену?
— Она при партнере, — не стал вдаваться в подробности Сева.
— Работа — прежде всего! — Губан хватанул водки.
В большом пустом зале для записи музыки звучал рояль.
Лирическая тема, тема тоски возникала под пальцами композитора Эрика.
Давыдович слушал, устремив взгляд в высокий потолок. Сева, опершись локтями о колени, завороженно следил за летящими пальцами композитора.
Тот взял завершающий аккорд и вопросительно посмотрел на Давыдовича, который долго молчал. Потом снял шляпу-лопух, бросил ее на колени Севе и вытер со лба испарину.
— Нет, не это нужно для сцены признания и раскаяния героя. Нужна песня, которая заменит монолог, которая пронзит каждого.
Композитор был само внимание.
— Сколько миллионов сидело в лагерях при Сталине? Нужно, чтобы они стали нашими зрителями. Без различия пола и возраста. Без различия статьи, по которой они сидели... В моем фильме о войне была песня, которую считали своей и в тылу и на фронте.
— Я попрошу Матусовского написать слова на мою музыку, — осмелился вставить молодой композитор.
— Матусовский — не для таких песен, — отмахнулся Давыдович. — Нужен поэт-сиделец!
— Кто? — не понял Сева.
— Сиделец — кто сидел.
— Бывший зек? Есть такой, — решился Сева.
— Ну? Снял один удачный кадр и думаешь, что можешь во все влезать? — удивился нахальству сотрудника мэтр.
— Вы, пожалуйста, послушайте. — И Сева процитировал Бадая:
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца...
— Неплохо, — согласился Давыдович, — веди этого сидельца сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109