Им обоим надо помочь, нужно их осмотреть, оказать помощь. Я как врач требую, чтобы меня пропустили к раненым!
— Ты, папаша, слыхал, что майор сказал?
— Слыхал.
— Вот то-то и оно-то.
— Это же вопиющее нарушение ваших советских законов!
— Здесь, гражданин доктор, закона нет, здесь закон — тайга, а прокурор — медведь.
Пришел в сознание Федя. Я потихоньку снимал с него одежду. Он стонал, бедняга. Я внимательно осмотрел его. Вся спина и ягодицы его были изорваны пулями. Потом я донял: Федя как фронтовик быстро отреагировал в траншее на свет — упал. И пули настигли его в лежачем положении под острыми углами. И проникли глубоко, куда-то внутрь. Из девяти пулевых ранений (касательные не в счет) только одно имело выходное отверстие выше пуска. Все остальные были слепыми. А где находились пули, можно било только предполагать. Несколько где-то в легких, — он начал кроваво кашлять. Две пули коснулись позвоночника, и опять-таки ушли куда-то вглубь. Кровоточил только живот, вытекала кашица непереваренной пищи. Я считал эту рану в животе наиболее опасной, так как выяснилось, что позвонки не разбиты, а только задеты пулями.
Я разделся до пояса, разорвал свою нательную рубаху. Сделал в несколько слоев нечто вроде компресса. Пропитал его своей мочой, приложил, закрыл рану этой накладкой. Перебинтовал полосами, сделанными из рубахи. Не хватило. Тогда я порвал на бинты и свои кальсоны. На Центральном была маленькая операционная. Я думал, что нас — или уж, во всяком случае, Федора — скоро повезут туда.
Моя рана была странной. Между кистью и локтевым суставом было большое продолговатое отверстие с обнаженными мышцами. Выходного отверстия не было. Рука болела вся, сгибать или разгибать ее в локте было очень больно. Я помочился на рану и завязал ее тряпкой. Правая часть головы застыла кровавой коркой. Я не стал ее трогать.
После развода через окошко послышался снова голос врача, спорившего уже с другим надзирателем:
— А я опять-таки требую пропустить меня к раненым! Я напишу жалобу самому товарищу Маленкову. Это беззаконие!
— Ладно, иди отсюда к себе в санчасть и пиши! Большую пиши!
— И напишу! Но пока она дойдет, люди могут погибнуть.
— Пусть гибнут, они фашисты, такие же, как ты, отравитель, жидовская морда! Пошел прочь, а то приложу промеж глаз!
Часом позже пришел Коля Остроухов:
— Гражданин начальник! Здесь проводка плохая, я ее здесь меняю во избежание пожара!
— Давай, проходи. Только с беглецами не разговаривать. Электрику можно — пожалуйста!
Коля для понта немного повозился в коридоре, затем зашел в нашу камеру, прикрыл дверь. Лицо его было землисто-белым. Словно на белую простыню посыпали немного черноземной пыли.
Варламов был в забытьи. Я спросил:
— Почему через пять минут свет загорелся?
— Ты понимаешь, Толик, у них, оказывается, есть вторая, автономная, сеть и движок — на случай отключения основного питания. Они завели движок и…
— А почему те же самые прожекторы загорелись, если цепь автономна?
— Это очень просто. Я тебе потом объясню. Коля поставил на пол свой чемоданчик с инструментами. Вынул оттуда нераспечатанную бутылку: «Росглаввино. Спирт питьевой. Крепость 96°. Цена…» И большой кусок сала и хлеб. Достал также газету и махорку, спички. Кулечек с планом.
— Это все от Лехи Косого. А это от Моисея Борисовича. Здесь тоже спирт для обработки ран и бинты — все, что было в санчасти. Да, вот еще стрептоцид — посыпать на раны. Ваты нету. Он сказал, что вата от телогреек, годится, но ее нужно пропитать спиртом минут на пять, потом отжать. Тебе велел лежать, не вставать на ноги, не ходить. Где попало в тебя?
— Да вот: одна — в руку, одна — в голову, по касательной, видимо, прошла. Я из-за нее сознание потерял. Она мне жизнь спасла.
— А Федор? — кивнул он на Варламова.
— Федор очень плохой — девять ран и все — внутрь. Сознание теряет. Его надо бы на Центральный, чтоб пули вынули и живот зашили.
Федя умирал почти трое суток. Я перевязывал его. Загноился живот. Временами из горла шла кровь. Он чувствовал, что умирает. Попросил меня заучить его адрес: «Город Белогорск, Камышовая улица, дом 5, Варламова Мария Анисимовна». Это была его мать. Других родных у него не было: отец и два брата погибли на фронте. За Родину. Не было ни жены, ни детей. Заучил я на память и его номер: «А-2-291». Взял он с меня слово, клятву, что я, если освобожусь, навещу его мать и расскажу, как мы хорошо здесь жили и что умер он легко — от сердца, мгновенно.
Электрик Коля Остроухов навещал нас ежедневно. Но Федя ничего не ел, только просил пить и без конца повторял свой адрес. Бредил. Бредил более всего войной, пленом, матерью. Умер он ночью, когда я спал. Лежал он навзничь. Глаза были открыты, но мертвы. И в них стояли слезы. Ему было тридцать три года.
Вместе с мертвым Федей я был в одной камере еще двое суток. Рука моя распухла, как бревно, из раны шел гной…
Однажды Коля Остроухое не пришел. А на другой день с тем же ящиком, что был у Коли, пришел новый «электрик» — Иван Шадрин. Я с ним дружил на Дизельной, мы жрали вместе с ним и с Игорем Матросом. Шадрин любил петь, по-своему, по-чалдонски, протяжно, сердечно:
Ой не могу отплыть от берега -
Волною прибиват.
Ой, не могу забыть я милую -
Целует, обнимает.
Сидел он тоже за плен.
— А где Остроухов?
— Остроухов вчера куда-то по спецнаряду ушел, вроде на Центральный, а может, и дальше.
«Невеликий он специалист, чтобы по спецнаряду уходить», — подумалось мне и забылось.
А сию минуту моя жена Ирина, дочитав рукопись до этого места, сказала:
— А ты знаешь, кто вас заложил?
— Нет.
— Коля Остроухов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85