Как это все понимать?»
Примаков смутился, стал оправдываться: "Борис Николаевич, я же действовал в ваших интересах, в интересах всего общества, в государственных интересах. Простите, что не согласовал, документ немедленно отзываю… "
Разговор был неприятный, но необходимый. Выходя, Примаков бросил моим помощникам что-то вроде того, что, видимо, Борис Николаевич его неправильно понял.
… Он сидел с кожаной папочкой на коленях. Я такие папочки хорошо помнил: в них руководящие партийные работники, в том числе ЦК КПСС, носили важнейшие документы. Таскать с собой портфель им было по статусу не положено. Примаков, видимо, хотел раскрыть папочку, поговорить по тексту политического соглашения, но я не дал ему такой возможности, и он так и просидел весь разговор с этой папочкой. Мне даже стало как-то жалко его.
Всей этой истории можно было бы и не придавать никакого значения. Да и намерения Евгения Максимовича, вполне возможно, были искренними. Но случай дал мне повод задуматься совсем о другом: о том, как плавно могут быть размыты основы Конституции, какой тихой может быть реформа власти — от президентской республики к парламентской.
Я по-прежнему считал Примакова «своим» премьером и прекрасно помнил, ценой каких невероятных усилий нам удалось буквально уломать его занять это кресло.
Однако политическая атмосфера в стране, как я уже говорил, за эти месяцы кардинально изменилась.
… Примаков на всех своих постах был исключительно лоялен ко мне. Очень вежлив, внимателен, по-человечески близок. Среди когорты молодых политиков, которая пришла во власть после 91-го, мы с ним были настоящими «мастодонтами», начинавшими ещё в то, советское, время. И он всегда ненавязчиво давал мне знать об этом своём особом, поколенческом, понимании. Не шёл на конфликт. Демонстративно дистанцировался от всей кремлёвской борьбы, от всех закулисных перипетий. Сидел у себя в Ясеневе, в СВР, потом на Смоленской площади, в МИДе, спокойно работал, заботясь прежде всего о своей репутации настоящего профессионала. И знал, что я за это высоко ценю его.
Именно эти качества были для меня решающим аргументом при назначении его премьером — опыт, знания.
Почему я так подробно говорю об этом? Мне хочется, чтобы читатель уловил очень неоднозначную подоплёку наших отношений: ведь при назначении Евгения Максимовича я и подумать не мог, что спустя всего несколько месяцев между нами глухой стеной встанет непонимание.
«Примиряющий» и «объединяющий» Примаков, как это ни парадоксально, с каждым днём становился для огромной части бизнеса, а значит, и среднего класса, СМИ, для многих политиков и целых думских фракций главным раздражающим фактором. Вольно или невольно Евгений Максимович консолидировал вокруг себя антирыночные, антилиберальные силы, вольно или невольно наступал на свободу слова, и журналистов не могло это не волновать.
Особенно памятен разнос, который Евгений Максимович устроил Российскому телевидению. Собрав творческий коллектив, он в течение чуть ли не часа распекал журналистов, указывал на недопустимый тон, на ошибки, на то, что можно и нельзя говорить о правительстве.
Я помню, как во время одной из наших встреч, когда он опять и опять бранил журналистов, я в сердцах сказал ему: «Евгений Максимович, да не обращайте внимания, никто нас не поссорит, как и договорились, будем работать вместе!» — «До 2000 года?» — «Да!»
Примаков на минуту задумался. «Борис Николаевич, — вдруг предложил он, — а давайте прямо сейчас вызовем бригаду с телевидения, и вы повторите свои слова так, чтобы они все услышали».
Через некоторое время в кабинет вошли телевизионщики, и я сказал, жёстко фиксируя каждое слово: «… Позиция моя — я работаю до выборов 2000 года. Позиция премьера — он работает до выборов нового президента».
Я снова и снова протягивал ему руку, демонстрируя всем, что мы в одной связке, что мы делаем одно дело.
Я говорил, но Примаков меня не слышал — не мог или не хотел, не знаю. Иногда мне очень хотелось ему сказать: «Евгений Максимович, очнитесь, сейчас другое время! Вокруг нас другая страна!» Но… боялся обидеть, оскорбить.
Возможно, в этом и была моя ошибка.
А весной того, 1999 года произошёл ещё один очень знаменательный эпизод нашей общественной жизни. На заседании правительства министр юстиции Павел Крашенинников докладывал вопрос об амнистии. Очередная амнистия состоится в мае, говорил он, по традиции освобождаются от уголовной ответственности лица, которые не проходят по «тяжёлым» статьям. Всего из мест заключения выйдут на свободу 94 тысячи человек.
Неожиданно министра юстиции перебил Евгений Максимович Примаков. Это проявление гуманизма, все правильно, сказал он. Но это необходимо сделать и для того, чтобы «освободить место для тех, кого сажать будем за экономические преступления».
Эту фразу наверняка запомнили многие. Той весной многие российские граждане в массовом порядке начали паковать чемоданы. Стало окончательно ясно, что популярный премьер-министр, претендующий на роль общенационального лидера, живёт в плену советских стереотипов.
… Мне было по-настоящему горько. Это была не вина, а трагедия Примакова. Евгений Максимович загонял и себя, и всех нас в тупик.
В стране происходили, как я уже говорил, довольно тревожные процессы. Возбуждались непонятные уголовные дела. Под арест попадали невиновные люди. Часть сотрудников спецслужб не скрывали при допросах и обысках бизнесменов, что ждут реванша за прежние годы. Почти весь российский бизнес, деловая элита пребывали в тоске и унынии по поводу своего ближайшего будущего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130