Но, впрочем, не будем торопиться. Став секретарём ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я окунулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда— Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по-разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.
В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вёл Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за 15-20 минут все решалось. Спрашивалось, нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъезжалось. Для Брежнева в тот момент существовала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.
При Горбачёве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, выстроившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные члены Политбюро по рангу. Обычно за Горбачёвым шёл Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по алфавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шеренги, каждый здоровался за руку с нами, иногда одна-две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперёк, садился председательствующий — Горбачёв.
Забавно, что так же, по категориям, мы все и обедали во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, когда я обед специально превратил в неформальный обмен мнениями по разным вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за 30-40 минут обеденного времени успевали решить целый ряд вопросов.
Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупулёзно.
Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачёв практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседание, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где, что он видел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарём горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.
Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачёв, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вызывали на Политбюро. На заседании кандидат подходил к трибуне, ему задавали не сколько вопросов, как правило, мало что значащих, скорее просто, чтобы услышать голос, чем узнать позицию, точку зрения, взгляд на вещи. В основном утверждение каждого кандидата длилось 5-7 минут.
Обсуждение любого вопроса начиналось с предварительного знакомства с материалами повестки дня заседания Политбюро. Но, на мой взгляд, давали их поздновато. Иногда, правда, знакомили за неделю, но чаще — за сутки -двое, и потому изучить глубоко вопрос, касающийся принципиальных сторон жизни страны, за такой срок практически невозможно. А надо было бы посоветоваться со специалистами, обсудить его с теми, кто владеет данной проблемой. Но времени давалось мало, то ли специально, то ли из-за недостаточной организованности. Вопросы Секретариата ЦК нередко вообще возникали в пожарном порядке, естественно, так и обсуждались — на одних эмоциях, чаще некомпетентно. Это закручивание особенно любил Лигачев, когда проводил Секретариаты ЦК. Де-юре он не являлся вторым человеком в партии, а фактически тот, кто вёл Секретариат ЦК, всегда считался таковым.
Секретариат проходил каждый вторник. Разделение между двумя этими органами управления партии достаточно условно. Впрочем, у Секретариата ЦК были менее важные вопросы, а если вопрос серьёзный, то проходило совместное заседание Секретариата и Политбюро ЦК. И все-таки, несмотря на внешнюю демократизацию, это были аппаратные обсуждения. Аппарат готовил проекты, затем их по сути в отрыве от.жизненной ситуации, не зная реального положения дел, и принимали. Некоторые вопросы обсуждались с приглашением ряда руководителей, в основном тех, кто участвовал в подготовке проекта, а проекты готовил аппарат. Так что это был замкнутый круг. И, конечно, я это хорошо знал, поскольку почти полгода работал заведующим отделом ЦК, то есть видел всю эту аппаратную работу изнутри.
Обычно вводное слово произносил Горбачёв, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтверждение своих мыслей кое-какие письма, которые ему готовили, он читал одно, второе. Вся эта прелюдия обычно предопределяла итоги обсуждения проекта, постановления, подготовленного аппаратом. Поэтому так и получалось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Политбюро зачастую чисто формально участвовали в обсуждении этих вопросов. В последнее время Рыжков попытался сломать эту практику, предварительно обсуждая рассматриваемые вопросы на Совете Министров или со специалистами.
После вступительного слова Генерального, по порядку, слева направо, по две-пять минут, иногда по существу, чаще — чтобы отметиться, участники заседания высказывались «да-да, хорошо, повлияет, поднимет, расширит, углубит, перестройка, демократизация, ускорение, гласность, альтернатива, плюрализм» — к новым словам начали привыкать и потому с удовольствием их повторяли.
Сначала пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность малоэффективна. Горбачёв все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем живёт иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро захватывает территории и массы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70