В этот период
детства, когда ум мой жаждал знаний, я брал в библиотеке отца только книги
по эстетике. Просматривая их, я настойчиво искал и не находил доказательств
того, что Бога нет. С невероятным терпением я читал энциклопедистов,
которых теперь считаю невыносимо скучными. Каждая страница "Философского
словаря" Вольтера являла мне доказательства несуществования Бога.
Первое знакомство с Ницше глубоко потрясло меня. Прибегая к черно-белым
тонам, он дерзко утверждал: "Бог умер!" Как?! Меня учили, что Бога нет, а
теперь мне говорят, что Он умер. Так возникли первые сомнения. На мой
взгляд Заратустра был истинным героем, величие души которого восхищало
меня, но ребячество подводило его. И я, Дали, мысленно стремился вперед.
Когда-нибудь я поднимусь выше! Через день после того, как я впервые прочел
"Так говорил Заратустра", я уже все решил для себя относительно Ницше. Это
был слабовольный человек, вполне беспомощный для того, чтобы сойти с ума. В
этих раздумьях и родился первый девиз, который стал темой всей моей жизни:
"Вся разница между сумасшедшим и мной состоит в том, что я не сумасшедший!"
Мне понадобилось три дня, чтобы освоить и законспектировать Ницше. В
результате этого пиршества только одна черта личности философа захватила
меня - его усы! Позже Федерико Гарсия Лорка, восхищенный усами Гитлера,
скажет: "Усы - трагическая константа в лице человека". И в том, что
касается усов, я вознамерился превзойти Ницше! Мои усы не будут
подавленными, катастрофическими, отягощенными вагнеровской музыкой,
аморфными! Нет! Они будут тонко очерченные, империалистические,
ультрарационалистические, указующие, как вертикальный мистицизм, как
вертикальные испанские синдикаты.
Вместо того, чтобы укрепить мой атеизм, Ницше вверг меня в сомнения
мистического свойства, достигшие кульминации в 1951 году, когда я написал
свой манифест; но, с другой стороны, его личность, философская система, его
бескомпромиссное отношение к слезливым и стерильным добродетелям
христианства способствовали становлению моих антисоциальных инстинктов и
отсутствию родственных чувств, а во внешнем проявлении - трансформации моей
наружности. После чтения "Заратустры" я отпустил баки, покрывшие щеки, и
отрастил, как у женщины, свои смоляно-черные волосы. Ницше пробудил во мне
идею Бога. Но образа, которым он заставил меня восхищаться и которым я
стал, было довольно, чтобы моя семья отвернулась от меня. Отец изгнал меня
за чрезмерно усердное изучение и слишком буквальное следование
атеистическим и анархическим учениям его книг - оттолкнул, ибо не мог
вынести моего превосходства над ним в чем бы то ни было, особенно с тех
пор, когда мои проклятия стали ядовитее его.
Четыре года, предшествовавшие моему изгнанию из семьи, ушли на неуклонное и
крайнее "духовное падение". Для меня эти четыре года были поистине
ницшеанскими. В этот период я попал в тюрьму в Героне, за то, что одна из
моих картин, показанных на осенней выставке в Барселоне, была отвергнута за
непристойность, за то, что я писал подписанные мной и Бюнюэлем
оскорбительные послания ученым и всем известным людям Испании, в том числе
нобелевскому лауреату Хуану Рамону Хименесу. В большинстве случаев эти
выпады были совершенно незаслуженными, но я таким способом надеялся
утвердить свою "волю к власти" и показать, что неуязвим для раскаянья.
Воплощением супермена для меня стала женщина - суперженщина Гала.
Когда сюрреалисты увидели в доме моего отца в Кадаке картину, которую я
только что закончил и которую Поль Элюар назвал "Мрачная игра", они были
шокированы наличием в изображении непристойных анальных элементов. Особенно
протестовала против моей работы Гала, протестовала с отталкивающей
горячностью, которую с тех я пор обожаю. Я был готов присоединиться к
сюрреалистическому движению. Я основательно изучил, проанализировав до
мельчайших подробностей, их лозунги и сюжеты. Я усвоил, что точка должна
фиксировать идею спонтанно, без вмешательства рационального, эстетического
или морального контроля. И теперь, когда я с самыми добрыми намерениями
собрался войти в состав группы, они решили ограничить меня, как это уже
случилось в моей семье. Гала первая предостерегала меня, что среди
сюрреалистов на меня будет наложено такое же вето, что и всюду. И говорила,
что в конечном счете все они буржуа. Моя творческая мощь, предрекала она,
позволит мне держать дистанцию по отношению ко всем художественным и
литературным движениям. Прислушиваясь к голосу своей интуиции, которая в то
время была точнее моей, она говорила, что оригинальность моего метода
параноико-критического анализа позволила бы любому из сюрреалистов
организовать самостоятельную школу. Мой ницшеанский динамизм мешал
прислушаться к Гала. Я категорически отказывался считать сюрреалистов
очередной литературно-художественной группировкой. Я верил, что они
способны избавить человека от тирании "практического, рационального мира".
Я намеревался стать Ницше иррационального. Последовательный рационалист, я
знал, чего хочу. Я не собирался подчиниться иррациональности, ее
нарциссизму и пассивности, в которых погрязли другие. Я был занят как раз
совершенно противоположным: боролся за преодоление иррационального. В то
время иррациональное начало завладело моими друзьями; как и многие другие,
включая Ницше, они поддались романтической слабости.
Освоив, наконец все, что было опубликовано сюрреалистами, вдохновленный
Лотреамоном и маркизом де Садом, вооруженный иезуитской добродетелью, я
вошел в группу с решимостью стать как можно скорее ее лидером.
1 2 3 4 5 6 7