Как сказал когда-то веселый эпиграммист о поэте Николае Доризо: «Потомки дорисуют, видно, Недори3ованный портрет».Оставим же и мы часть работы на долю потомков.
Юрий Никулин Это произошло накануне очередных майских праздников. Мне позвонили из Президиума Верховного Совета и сказали, что меня наградили орденом Трудового Красного Знамени. А когда мне что-то преподносят, я тонко, как большой интеллигент, шучу. И я говорю:— Наконец-то вы созрели в Верховном Совете! А я-то уж давно был готов к этому! Во всех пиджаках дырок наковырял! А вы все там никак не мычите не телитесь.Так тонко, интеллигентно шучу.На другом конце провода похихикали над моей шуткой и говорят:— В среду к десяти утра просим прибыть. И, будьте добры, без опозданий.Я, конечно, как дурак, с утра шею вымыл, галстук нацепил и к десяти утра подъезжаю к этому мраморному зданию. Там часовые.— Здрасьте, Дуров, вы чего?Стало быть, узнали.— Здрасьте, — говорю. — Мне тут позвонили... — и объясняю, что к чему.А они говорят:— Сегодня не наградной день.— Как не наградной? Мне сказали, к десяти утра! — Тут они тоже занервничали, как и я.— Сейчас, — говорят, — мы позвоним, куда надо, и все выясним.Они ушли куда-то, приходят и говорят:— Мы позвонили в секретариат. Вы знаете, ни в одном наградном листе вашей фамилии нет.Я спускаюсь по ступенькам, выхожу на улицу, гляжу — машина. А облокотясь на нее, стоит довольный Юра Никулин и говорит:— Приехал все-таки, дурачок!И я, невзирая на флаг на здании, на мрамор, сказал все, что о нем думаю. Все слова-то лефортовские еще не забыл.— Кто звонил? — спрашиваю.— Я, — говорит. — Кто же еще?— Не стыдно?— А тебе? — спрашивает. — Поверил, как маленький. Ну здравствуй, мальчик.И мы обнялись.Ладно, думаю, больше я на такой крючок не попадусь. Проходит несколько дней, и меня приглашают в дирекцию театра. Там мне вручают шикарный конверт — весь в штемпелях и печатях. Вскрываю и вижу отпечатанное на машинке письмо на английском языке. Нашел переводчика, и тот мне перевел, что фирма «Парамаунт» приглашает меня в фильм «Пятеро». И что из советских артистов предлагают сниматься еще господину Никулину. С американской стороны участвуют Пол Ньюмен и еще какой-то популярный артист. Я сразу все понял и позвонил Никулину.— Владимирыч, — сказал ему, — больше ты меня не купишь. Кончай свои розыгрыши.— Ты о чем? — спрашивает.— О письме из Голливуда.— Значит, ты тоже получил? — радуется Никулин. — И мне прислали. Не веришь? Сейчас я к тебе Макса с этим письмом пришлю.Приезжает его сынишка и передает мне точно такой же конверт, в котором лежит письмо с переводом. В нем сказано, что господину Никулину предлагают роль в фильме «Пятеро» и что из советских артистов предлагают еще роль господину Дурову и т.д. Звоню Никулину.— Юра, — говорю, — извини. А я думал, ты разыгрываешь. Ну что ж, поедем, научим их, как надо работать.Проходит неделя, никто не интересуется моими связями с США, и министерство культуры молчит. Звоню Никулину.— Владимирыч, — говорю, — ты чего-нибудь получал еще оттуда?— Нет.— Тогда, — говорю, — ну их к черту! А то дома уже все волнуются, когда дед поедет, чего-нибудь привезет.— Не поедем, — соглашается Никулин.— Не поедем — пусть прозябают.Никулин помолчал немного и спрашивает:— У тебя конверт далеко?— Вот он, — говорю, — на столе.— Возьми его в руки.Я взял.— Там есть большая треугольная печать? — спрашивает.— Есть.— Прочти, что на ней написано.— Там же по-английски.— Но буквы-то ты знаешь, вот и читай.Я читаю. А там написано: «Счастливого пути, дурачок»А познакомился я с Юрием Владимировичем, когда он был еще подставным в цирке. Подставной — это свой человек. Когда артисты с арены приглашают кого-нибудь из публики, подставной тут как тут, и вот тут с ним начинают валять дурака.Это было давным-давно — на общественном просмотре цирковой программы. Ну, общественный просмотр — это когда собирается вся театральная общественность: и актеры, и режиссеры, и художники. Тогда Никулина широкая публика, в общем-то, еще не знала, и известным он не был. Знали его только цирковые.Народу — полный цирк! Обычно на такие представления приходит вся Москва. Все обожают цирк: и простые люди — дворники, водители, и интеллигенция — профессора, академики, то есть кто угодно, потому что это особое искусство — искусство мужественных и отважных, искусство смешных и смешащих.И вот идет номер за номером. На манеж на роскошных лошадях выехали туркменские наездники в белоснежных папахах. Они грандиозно отработали свой номер, и их долго не отпускали: в конце номера были бурные аплодисменты. Неожиданно один из всадников, точно не помню, наверное, это был их руководитель, обратился к публике:— Кто хочет стать артистом? Кто хочет стать наездником?Есть такой прием в цирке. И вот он стал спрашивать желающих, но никто не решался стать наездником. В конце концов, он вдруг обратил внимание на какого-то парня и сказал:— Ну вот — ты! Иди, иди сюда!И стал вытаскивать на манеж очень странного мужчину. Вид у него был чудовищный: засаленный бушлат, как у человека со старой баржи, какие-то странные мятые брюки с потертыми коленями, кирзовые сапоги, из-под бушлата выглядывала застиранная ковбойка и кончик рваной тельняшки, а на голове была помятая мичманка со сломанным козырьком. Этот портрет во всех деталях я помню до сих пор. Как будто он сейчас стоит передо мной. Но дело даже не в этом. Дело было в лице этого человека, в его глазах! Никто даже и подумать не мог, что это подсадной.А рядом с ним сидела его жена. Как потом я узнал, это действительно была жена Никулина — Татьяна. Она была одета так, как одевались все тетки в ту пору:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60