Обыкновенная трость у него оживала, ходила, обретала голос, кланялась, из рукавов ползли разные зверюшки. Обычно после таких представлений Вацлав Дворжецкий усаживал детей в машину и партиями катал. Гаражи нашего двора на Ошаре, 94 находятся на страшно грязной площадке для мусора, в центре ее котельная с высоченной трубой. Название – «Трубная площадь», или просто «Труба» – принадлежит ему. На «Трубе» был особый мир автомобилистов, и звали его там по-другому. Автомобилисты, рыбаки, среди которых он был мэтром, звали его Василием Ивановичем. И был он с ними другим, не Вацлавом Дворжецким, а именно Василием Ивановичем. Таким же рыбаком, как они, в таком же ватнике и резиновых сапогах, и говорил он их языком. Правда, все-таки при нем не матерились, сами, наверное, не зная почему. Мне много раз приходилось наблюдать, с каким удовольствием играл он этого Василия Ивановича, даже иногда закуривал, хотя бросил курить в 50 лет, с рождением сына Евгения, в 1960 году.
Владел собой он необыкновенно. Заснуть мог в любой, назначенный самим себе час. Так, иногда в разгар почти ежевечерних бесед дома он говорил: «Дети мои, ночью еду на рыбалку». – И все. Шел в свою спальню, ложился и через пять минут засыпал. Как правило, это было около десяти вечера, а в час ночи вставал без всякого будильника, брал приготовленные рыбацкие аппараты, садился в машину и ехал куда-нибудь за сто километров или больше.
Порядок его домашней жизни был примерно следующим (если он был дома – не на гастролях, съемках, рыбалке, охоте…). С утра – писание писем. Это было вечным укором для близких. Он отвечал на письмо не позже следующего дня, поэтому, очевидно, его переписка была огромной. Среди адресатов были друзья, лагерники, коллеги и, конечно, поклонницы всех возрастов. Отвечалось всем. В последние годы, потеряв зрение, Вацлав Янович не изменил этому правилу. Диктовал Евгению, Риве Яковлевне, иногда мне. Причем текст шел готовым, как по писаному. Попутно Вацлав Дворжецкий рассказывал об адресате, часто это были фантастические судьбы людей, сметенных железным совком власти в ГУЛАГ. «Сэр, – друг к другу мы обращались именно так, – представьте, ведь в 29-м году я был мальчишкой – девятнадцать лет, тюрьма и лагерь сводили меня с необыкновенно интересными людьми (о некоторых он рассказал в своей книге), все они были старше меня, никого не осталось, они бы и в нормальной жизни давно ушли просто по возрасту, мне уже восемьдесят, я один остался, один…»
Свою книгу воспоминаний он сначала рассказал. Слушателями были трое: Рива Яковлевна, я и моя жена Мирра, кончину которой в 1990 году он очень тяжело переживал. Иногда Вацлав Дворжецкий что-то рассказывал в присутствии нашего сына Эмиля, которому было тогда двенадцать-тринадцать, время начиналось «веселое», горбачевское, и мальчик глотал новое не только из газет, журналов, ТВ, но и из рассказов участника неизвестного, запрещенного прошлого. Они – 1910-го и 1975 годов рождения – дружили. Сблизил их сначала хоккей. Оба были сумасшедшими болельщиками. Телевизора у нас не было, поэтому «болели» они у Вацлава Дворжецкого.
Как-то я был дома. Вдруг минут через пятнадцать после начала матча Эмиль возвращается какой-то смущенный.
– В чем дело, сынок? Что, трансляции не было?
– Была.
– Почему же ты вернулся? – Молчит. Ну, молчит, потом скажет. Еще минут через десять телефонный звонок: «Сэр, позовите Милечку, пожалуйста». Эмиль берет трубку, слушает, потом уходит к соседям. Только через несколько дней сын рассказал, что произошло.
Играли горьковское «Торпедо» и московский «Спартак». Младший болел за «Торпедо», старший – за «Спартак», и вот за первые десять – пятнадцать минут «Торпедо» забивает подряд две шайбы. Эмиль в восторге кричит: «Ура!» – «Что «ура»?! Мы проигрываем, а ты «ура»?» – и выключил телевизор. Абсолютно детское отношение к происходящему. Раз моя игрушка хуже, сломаю твою. Конечно, через минуту все забывалось. Вспоминаю еще один эпизод болельщицких страстей. Уже международный матч, тоже хоккей. Сборные СССР и ЧССР (или Канады, неважно). Болели мы оба за канадцев (или чехов). Вацлаву Дворжецкому был очень антипатичен Тихонов, старший тренер сборной СССР. Почему? Есть рассказ, принадлежащий знаменитому музыканту, профессору Московской консерватории пианисту Генриху Нейгаузу. Мне кажется, он дает точный ответ.
«Слушаю пианиста, – рассказывает Генрих Нейгауз, – и мне не нравится. Почему? Начинаю анализировать: звучит хорошо – а мне не нравится; техника? – все безукоризненно – а мне не нравится; стильно – а мне не нравится, в чем же дело? А, понял – человек мне не нравится!»
Так и здесь. Не нравится. Некрасивый. Неприятный. И всё.
Матч идет. Наши выигрывают. Вацлав Дворжецкий хмурится. Вовсю дает указания тренерам, игрокам, он вообще все происходящее на экране воспринимает как реальность. Вижу его, стоящего у телевизора, рука на переключателе каналов, дистанционного тогда еще не было. Рука постоянно в работе.
Так что же с хоккеем? Происходит то, что чаще всего и случалось в те годы, – советские выигрывают, красиво, убедительно.
И вдруг после очередной забитой шайбы, кажется, это сделал Валерий Харламов только ему свойственным фантастическим по красоте приемом, я в восторге кричу: «Гол!!!», совсем забыв, что делать этого нельзя. Хозяин поворачивается ко мне, он уже и до этого несколько раз с подозрением поглядывал, видимо, чувствуя, что мне нравится игра сборной СССР. «Сэр! Вы что?! За этих?!!» – возмущенно замолкает и – крах, телевизор выключается. Хозяин уходит в свою комнату. Мы (Рива Яковлевна, Мирра, Эмиль и я) остаемся в некотором смущении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111