- спросил я.
- Не надо заходить так далеко, чтобы получить литературную премию.
- Премия тут ни при чем, я отказался. Но возьмем, к примеру, Раскольникова. Человек зарубил старушку с чисто литературной целью!
- Старина, Достоевский - гений. У вас же настоящего литературного таланта нет, вы просто рассказываете себя. Выписка из истории болезни.
- Тогда как сделать себе легенду?
- Хватит, Павлович, перепевать легенду о Христе в тысяча девятьсот семьдесят пятом году - всему есть предел. Никто вас распинать не собирается. Вы и в одиночку прекрасно справляетесь с этим делом.
- Это две совершенно разные вещи.
- Так вы решительно отказываетесь от премии?
- Отказываюсь.
- А ведь это большие деньги.
- Мне плевать на устои общества, а также на окружающую среду.
Адвокат смотрел мне прямо с глазу на глаз. В данный момент у меня их два: один, чтобы щуриться, другой, чтобы видеть. Как только зрение ухудшается, у меня сразу пятьдесят пар глаз, и во всех одна обыденность и повседневность, так, что просто ужас.
- Тогда все ясно. Я вас понял. Ясно? Понял? Меня?
- Переигрываете, Павлович. Вы все очень грамотно сделали. На единственном снимке лица нет, одни глаза, - так загадочней. Биографии нет. По слухам, которые вы не опровергли, вы ливанский террорист, в свободное время - подпольный акушер, по совместительству - сутенер, вас разыскивает французская полиция, и вы назначаете встречи в Копенгагене. Все отлично. Таинственность - лучшая легенда для писателя.
Перед отъездом из Парижа я позвонил Тонтон-Макуту. Рассказал ему про интервью в "Пуэн".
- Тебя спрашивали о том, помогал ли я тебе писать?
- Нет, а что?
- Ну как же, ты все-таки мой двоюродный племянник или вроде того.
- Да они знают.
- И не спросили, помогал ли я тебе хоть немножко?
- Нет.
Никогда я не слыхал такой выразительной тишины по телефону. А потом он признался - и сделал это так красиво, что стоит записать для потомства как один из его шедевров.
- Поразительно все же, как мало меня ценят во Франции, - сказал он. Подозревают Кено, Арагона, кого угодно, только не меня, а ведь ты мне так близок.
- Анри Мишо тоже не подозревают, а ведь он мне ближе тебя, да и талантливее всех.
- Согласен, - сказал он весело, - но все же...
- Хочешь, позвоню, попрошу добавить тебя к остальным?
- Нет, спасибо. Мне наплевать. Если никто не в состоянии понять, какие сейчас во Франции крупные писатели, тем хуже для Франции. Я это просто так, к слову...
Я ликовал. Еще одно немодное слово.
- Да не бери в голову. Ты же выше этого.
- Вот именно. Кстати, ты не забыл оставить за собой права на экранизацию?
- Да, папочка, сделал как ты советовал.
- Я просил тебя не называть меня папочкой. Этот поганый фрейдистский жаргон просто осточертел...
- Как-никак я вроде твой духовный сын? Следы влияния...
- Пошел ты.
Я был доволен. Я хорошо на него действовал, он молодел прямо по телефону, в нем снова, как раньше, были жизненные силы.
- Одним словом, права остались за мной. Настоящие деньги - это кино.
- Ты зацикливаешься на деньгах. - Я?
- Ты. Когда мысленно человек все время борется с деньгами, значит, на самом деле он только о них и думает.
- Знаю, знаю, диалектика. Но я не продался.
- Как это?
- Все пойдет на пользу.
- Кому?
- Комитету помощи и поддержки шлюх. Проституток, иначе говоря. Я спрошу у Уллы, нашей общей матери, у Джеки, у Сони, у некоторых других. Я даже решил создать Фонд защиты, поощрения и процветания шлюх Франции, там будут адвокаты и консультанты, и каждому будут платить по десять процентов моего гонорара. Чтоб все было солидно. Наши святые матери и сестры шлюхи сегодня наименее как бы вроде офальшивленная часть жизни. Шлюха - одна из самых настоящих вещей в мире. Вот почему все фальшивки - против шлюх. Прикройте эту грудь, что видеть мне невмочь. Их преследуют, потому что они говорят правду - чем могут, тем местом, где она скрывается, там, где она еще осталась чистой и незапятнанной. Шлюхи настолько выставляют себя, что даже не имеют права выставляться на выборах. Потому-то их и нет в парламенте, понимаешь?
- Мне казалось, что все, что тебе надо, Алекс, - это чтоб тебя не замечали... Никого не замечают.
- ...что ты не хотел выглядеть скрытым болтуном и идеалистом, как ты говоришь, ветрогоном. Если ты раздашь свои деньги по шлюхам, все поймут, что ты еще один безнадежный идеалист, ветрогон.
- Кстати, забыл тебе сказать, что в статье в "Пуэн", которая выйдет в этот понедельник, по шлюхам, твое имя добавили к именам Арагона и Кено.
- По чему, по чему?
- По слухам!
Я повесил трубку.
Я все время пытаюсь повеситься, только ничего не выходит.
И я начал все по новой. В Кагоре мужик из "Депеш дю Миди" здорово все сделал. Он обнаружил, что у меня была подлинная семья, но не напечатал об этом в газете. Он даже позвонил в Париж, чтобы не печатали детали о моей подлинности. Из Парижа его спросили:
- Вы что, не заметили, что имеете дело с психопатом?
Словом, легенда крепла, оформлялась. Меня вот-вот должны были оставить в покое из уважения к людям. Я хотел сходить в буфет на почту и поглотать на публике живых крыс, но удав-то был у меня в первой книге, и все скажут, что я повторяюсь.
Мы сели в "фольксваген", который Тонтон-Макут отдал мне за несколько лет до того, я взял с собой свой самый бандитский вид, чтобы внушать уважение на дорогах, и мы с Анни и Нини поехали на природу. Нини меня никогда на самом деле не оставляет, потому что у нее еще есть надежда. Она еще думает, что может вдохновить меня на написание ничегошного произведения, потому что самое смешное - это то, что нигилизм питается надеждой. Мы пропутешествовали три дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38