- Не имеет значения.
Казалось, он говорит искренне. Ведь его родители - актеры.
- Говорят, ты закончил новую книгу.
- Ну.
- Ты очень талантливый человек.
- Наверно, это наследственное. Он сосал сигару.
- У тебя великолепная критика.
- Не у меня, а у книги. Можно быть полной сволочью и писать отличные книги.
Он не вздрогнул. Невозмутимый, далекий человек, ставший собой так давно, что это его уже не пугало: Он устроился.
- ...иногда у меня идет кровь, но это оттого, что я, когда пишу, часто царапаюсь.
- Честно говоря, когда я тебя читал, у меня часто сжималось сердце...
- Еще бы, все-таки книга про удава.
- Я говорю о новой.
- Думаешь, они меня... найдут?
- Ну и что? Не вижу, чего ты стыдишься. Сейчас же не средневековье. Мы с тобой одной крови, ты и я.
На секунду во мне возникла надежда. Но он не признается. Хватит ему ответственности.
- То есть?
- Общие предки со стороны матери. И потом посмотри на меня.
- Чего на тебя смотреть. У тебя теперь голова как в телевизоре. Он засмеялся:
- Видишь, я же говорил тебе, что у тебя ясный и твердый ум...
Не знаю, за что я его все время наказывал. Может быть, потому, что под рукой всегда оказывается как бы вроде кто-то. А настоящий виновник демонстрирует свое отсутствие. И тогда мы хватаем того, что поближе.
- А теперь, Тонтон, скажи: "После всего, что я для тебя сделал..."
- Я ничего для тебя не сделал. Если что и делал, то ради твоей матери...
Я сжал кулаки. Ходит вокруг да около, подлец. Осторожничает, держит дистанцию, все время вне любви.
В конце концов, сейчас время посредников. Думаю, я гораздо меньше нуждался бы в нем, если бы верил в Бога. Было бы на кого все сваливать.
Уверен, что они спали вместе.
- Ты мне ничем не обязан.
Он встал. Синее пальто, серая шляпа.
- Я ничего и никогда для тебя не делал, - повторил он с иронией, как всегда, и неизменно двусмысленно.
Это было неправдой. Учеба в Гарварде, дом в Ло, изредка деньги... Чтобы не помогать мне слишком, чтобы я сделал себя сам.
Однажды в Париже он зашел ко мне. Мне уже было двадцать семь, и я издавал вопли протеста. Во всем виновато было общество. Я сам себя не изводил, меня преследовало общество. Так получалось, что это у меня уже не генетика, не атавизмы и не психология, я переходил в социологию. Но поскольку я даже классового врага не обижу, то толку от меня было мало. Я только вопил.
Тонтон-Макут тем временем съездил в Амстердам и привез оттуда пособие "Как сделать бомбу из подручных средств в домашних условиях" или что-то вроде того. И он поднялся ко мне - к себе - на седьмой этаж. Как только мы с Анни, в двадцать лет, поженились и переехали в Париж, он нам подарил две комнаты для прислуги.
Он кинул книжку мне на кровать:
- Вот, возьми пособие. Делай бомбы. Бросай. Убивай. Разрушай. Надо взорвать все, так ты докажешь, что действительно веришь. Только делай что-нибудь. Ради Бога, хватит жестов!
Я слышал, как сенбернары лают в парке больницы.
Вошел санитар и вколол мне пятичасовую крысу.
Тонтон-Макут взялся за дверную ручку. Он приходил поделиться со мной человеческим теплом, - что ж, дело сделано.
- Погоди. Можно тебя кое о чем попросить?
- О чем?
- О знаке любви.
Он еще никогда не слышал от меня таких слов. Он казался обеспокоенным. Значит, я действительно был болен.
- Поль, ты же знаешь, я тебя очень люблю. Но знаки, знаешь ли...
- Знак любви - это всегда больше чем знак. Однажды он сказал мне: "По линии твоей матери мы происходим из семьи выдающихся русских истериков". Но мне было все равно. Я знал, что он относится ко мне со скрытой нежностью. Иначе и быть не могло.
- Я хотел бы, чтобы ты переписал своей рукой начало моей "Жизни". Начало, генезис. Зарождение. Сотворение книги.
Он ответил очень спокойно, как будто идея была не так уж и безумна:
- Малыш, я не могу этого сделать.
- Ты по-прежнему все отрицаешь?
Он пожал плечами, не вынимая рук из карманов:
- Мне нечего отрицать. Но у меня есть сын, и это не ты.
- Только первую главу. Начало того, что я есть, того, что со мной стало.
- Не может быть и речи. Что за мрак.
В три часа ночи я был в реанимации. Я проглотил упаковку тетромазина.
Он переписал все начало в черную тетрадь. Но он сделал это по просьбе доктора Христиансена, "учитывая его состояние" и "чтобы он не чувствовал себя отвергнутым". Это уже ничего не значило. Вышел не знак любви, а часть психиатрического лечения.
В город меня больше не выпускали. Но по утрам я гулял в парке, сенбернар лизал мне руку, доберманов я больше не боялся: как их ни называй, все равно они только собаки. После обеда я иногда записывался в Иностранный легион, пытался закоренеть. В Турции случилось землетрясение, и я плакал от радости, потому что это было природное бедствие и я тут был ни при чем.
Был один страшный момент, когда аргентинская полиция нагрянула, чтобы отрезать мне правую ладонь - установить мою личность раз и навсегда с помощью отпечатков пальцев. Было столько убитых во время уличных боев, что тела оставляли и отрезали только ладони, а потом везли их сверять с центральной картотекой.
Должно быть, они давно подозревали, что все началось с меня. Но доктор Христиансен не пустил их, потому что психбольницы - это храмы и на них распространяется неприкосновенность. Потом были издевательства и оскорбления моей памяти. Чилийская политическая полиция назвала себя ДИНА. Дина - имя моей матери. Конечно, это совпадение, я не утверждаю наверняка, что полиция Пиночета выбрала это имя с единственной целью мучить меня. Я просто привожу здесь реально существующий факт, тысячу раз упоминавшийся в газетах, но дело в том, что имя моей матери явно пытаются примешать к зверствам и мерзостям, которые я выносить не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38