— Здесь царит на редкость низменная и возмутительно циничная атмосфера, — объявляет граф.
— Они возвращаются, — бормочет Шатц. — Вместе со своим гнилым искусством. Да поглядите же вы, они уже заполняют наши музеи… Все осмеяно, принижено, окарикатурено… Вы считаете, что такая корова — это нормально? Да где вы видели летающих коров, парящих новобрачных, еврейских скрипачей на крышах? Они пытаются сделать из нас сумасшедших.
Барон взглянул на графа, граф на барона.
— Вы говорите…
— Я говорю, — взорвался Шатц, — что вам следовало бы направить вашего садовника к психиатру! Вы что, совсем оглохли?
— Да, да, хорошо, — кивает барон. — Короче говоря, Лили мечтала о чудесном подъеме…
— Хи-хи-хи!
— Садовник!
— Этот негодяй Чингиз-Хаим, — уныло говорит Шатц, — выступал в литературном кабаре самого низкого пошиба, где все — все! — подвергалось осмеянию.
— Что за негодяй?
— Цыпочка, кисанька, приди же сюда! — нежно застонал садовник Иоганн, и, говорю вам, никто, кроме него, никогда еще не видел столь реального неба.
— Не обращайте на него внимания, — бросил Шатц. — Они его отравили. Продолжайте.
— Вполне, вполне возможно, что какая-то политическая организация вовлекла Лили в эту… карательную экспедицию, в процессе которой в результате столкновения было несколько жертв. Сорок убитых, это я вполне могу допустить, но чтобы она изменила мужу… нет, нет, это немыслимо!
— Короче, честь спасена , — буркнул Шатц.
— К тому же вполне вероятно, что ее принудили вопреки ее воле, воспользовались ее беспомощностью, запугали и заставили молчать. Кстати, возьмем Сталина. Разве русский народ кто-нибудь объявляет ответственным за его преступления — за Аушвиц, Треблинку, Бухенвальд, Орадур? Лили похитили, заткнули рот, вынудили молча присутствовать при всех этих ужасах, о которых, кстати, она ничего и не знала. Ее следует рассматривать как первую жертву этого преступного элемента, силой заставившего ее следовать за ним.
Зазвонил телефон, но Шатц не решается снять трубку: а вдруг это я вздумал поговорить с ним? Но в конце концов берет:
— Алло! Алло!… Да, комиссар Шатц у телефона… Вы уверены? Это действительно она? Не забывайте, она принадлежит к очень знатному роду… Да, да, старинное дворянство… Эразм, Шиллер… Ницше… Вагнер… Даже Альберт Швейцер ее родственник… Значит, ошибки быть не может?… Отлично. Передайте ее фотографию в газеты. На этот раз необходимо предупредить население, чтобы не началось опять… Благодарю вас.
Шатц с торжественным видом опускает трубку на рычаг. Смотрит на супруга.
— Господа, только что я отдал приказ приступить к соответствующим мероприятиям. Обнаружены отпечатки пальцев вашей жены.
— Где? — проблеял барон. — На чем они обнаружены?
— Черт побери, а на чем, по-вашему, они могут быть? Да на трупах, на трупах. Теперь нет ни малейшего сомнения, она замешана в этом деле. Вот чем объясняется выражение счастья на лицах этих несчастных.
Честняга Иоганн возмущен:
— Несчастных? Почему несчастных? Да это же самая прекрасная судьба, ей можно только позавидовать! Я… Я хочу ее отпечатков! Хочу по всему телу!
Писарь рушится со стула. Глаза у него остекленели. Он в страшном состоянии окончательной готовности. Я подошел к нему и погладил по голове. Славный парнишка. Жди, скоро у тебя будет фюрер.
Однако барон не сдается.
— Это ничего не доказывает, — почти шепчет он. — Она вполне могла оставить свои отпечатки, когда защищалась. Вероятно, эти скоты напали на нее. Завязалась борьба. Прибежал егерь и убил их. Он исполнил свой долг.
— Сорок два трупа? Не смешите меня.
— И потом, господин комиссар, эти люди могли быть убиты… до того как… Быть может, акт не был совершен. Нет никаких доказательств, что был нанесен урон моей чести.
— Они были убиты в тот момент, когда испытывали наивысшее блаженство. Так утверждает, причем категорически, судебно-медицинский эксперт.
— Кле-ве-та! Господин комиссар, от всего этого дела так и тянет ненавистью, злобой, заговором, ядом, преднамеренностью. Я не хочу обвинять… наших врагов, но после того, как их… как они покинули нас, они только и делают, что на нас клевещут. Они даже создали специально для этого государство.
На сей раз Шатц согласен.
— Вы правы. Они топчут нас, отплясывают на нашем имени варварский, мстительный, азиатский танец скальпа, а верховодит ими глава их гестапо Чингиз-Хаим.
И тут выскакиваю я. Хоп-ля-ля! Я выскакиваю и отплясываю перед комиссаром варварский, мстительный, азиатский танец скальпа. Я всегда хорошо танцевал, даже на сцене, но теперь, когда я утратил, так сказать, вес, я пляшу просто великолепно. Я верчусь, подпрыгиваю, притоптываю, бью каблуком о каблук и — раз-два три, хоп, раз-два-три! — выкидываю ноги вперед, иду вприсядку, хлопаю ладонями по пяткам; это помесь русского казачка, которому мы научились от украинских казаков, когда они отплясывали его у нас в местечках после погромов, и нашей старой еврейской хоры. Как ни странно, но комиссар, похоже, единственный, кто видит меня. Он испуганно замирает, следит за мной взглядом, а я весь во власти вдохновения. И тут он указывает на меня пальцем. Однако я уже исчез и занял свое место внутри него.
— Вы его видели? Видели? Вот уже двадцать два года этот сукин сын терзает меня! Я все уже испробовал. Но мне так и не удалось избавиться от него.
— О ком это вы?
Комиссар мигом замолкает. Инстинкт самосохранения. Пока он еще способен обмануть окружающих, притвориться, будто меня вовсе нет. Шатц принимает сосредоточенный, серьезный вид, дескать, он весь погружен в дело, которое расследует… Но какое дело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75