А кто в силе, тот любой закон в свою сторону повернет...
Она умолкла, потому что мимо, от лифта прошли три старые дамы в почти одинаковых серо-бежевых плащах давно исчезнувшей моды, но, я заметила, при серьгах в дряблых мочках ушей, при кольцах-бусах.
- Хорошо, должно быть, тут живется старым людям, - сказала я. - Правда ведь?
- Охо-хошеньки, - отозвалась дежурная, - они же, бедолаги, не от хорошей жизни тут. У кого родня вся повымерла, у кого лета огромные... Вот и отдали свои квартиры, променяли на здешнее местечко, где их кормят, обмывают. От добра в приют не идут! Я вот тоже как здесь очутилась? Теснят нас, русских, в Казахстане. Москвой прельстилась, а и в Москве... всякого навалом. И тут самое первое - чего ни увидишь, про то молчи. Тогда, может, и выживешь... А так-то тут все по-культурному. По-культурному. Вон даже мне надо маникюриться и лицо в порядке держать... Тишина, покой...
- Какая же тишина? Какой покой, если сгорел человек? - настырничала я.
- Сама себя сожгла эта старуха, у нас тут всем известно, что сама себя!
Мне показалось, в её глазах мелькнула усмешка. Ключом, который держала в руке, почесала свою подкрашенную бровь. И тихо спросила:
- А вы кто? Родственники этой сгоревшей?
- Дальние, - соврала я.
- Все равно одна кровь... А тут говорили, никого у неё нет... И вышла старушка нипочем...
- Как, как?
- Нипочем. Для тех, кто в Бога не верует... Кто греха не боится, а Господь-то...
И умолкла, жестко поджав губы. Мимо нас мелькнула женщина в белом халате, с легким звоном отворила входную дверь, крикнула:
- Анатолий Евгеньевич! Вас к телефону!
Обратно она шла медленно, дав разглядеть свою стройную фигуру, яркое лицо с темными, так называемыми бархатными глазами, маленьким, изящным носиком. В ней было много от Элины Быстрицкой...
- Думаешь, сколько ей лет? - спросила гардеробщица-дежурная.
- Ну, двадцать семь...
- Прибавь ещё шестнадцать...
- Да вы что! И на Быстрицкую как похожа, на актрису.
- Ее и зовут у нас Быстрицкая. Когда какое начальство приезжает - её сейчас же на первый план.
- Кем же она тут у вас?
- Отделом кадров заведует. Тоже приезжая, не москвичка.
Крупным шагом, несколько запыхавшись, прошел внутрь вестибюля Анатолий Козинцов. Подниматься по лестнице не стал, нажал кнопку лифта.
С лестницы, по ковровой дорожке сбежала Маринка.
- Пошли! - произнесла она так, что я сразу поняла, как ей не терпится рассказать о своем разговоре с неизвестным мне Удодовым, хозяином и повелителем всей окружающей флоры и фауны.
Мы вышли из помещения на тот же яркий свет майского молодого солнца, домаршировали до калитки, открыли и закрыли её за собой. И только после этого Маринка выдохнула:
- Ничего нельзя понять! Кроме одного - директор удивился, что я такая молодая. Он, наверное, думал, что я старинная подружка Мордвиновой... ОН так и спросил: "Вам же, вроде, много лет? Или вы... не вы?!" Еще он сказал, что скорее всего Мордвинова сама себя сожгла. Пожар возник оттого, что кто-то включил всухую кипятильник и повесил на шкаф... Кипятильник раскалился... Вот и пожар. Это вполне могла сделать сама Мордвинова. Он так говорит. Все-таки хотя и ясная у неё была голова, но от минутной забывчивости никто не застрахован. Логично?
- Логично.
- О Сливкине и даче сказал, что в те дни, когда Мордвинова и Сливкин обо всем этом договаривались, его здесь, в Доме, не было. Лежал в больнице с язвой. Но Сливкин, говорит, их спонсор. Он ни в чем не нуждается, тем более в старой даче. Сам помогает.
- Выходит, никакой уголовщиной не пахнет?
Маринка ничего не успела мне ответить. Мимо прошла женская фигура. От неё осталось пять быстро, глухо сказанных слов:
- Старуху убили. Жить здесь страшно.
Мы с Маринкой переглянулись. У нас возникло одно и то же желание - догнать обронившую тяжелые слова, но она уже торопливо миновала калитку и семенила по асфальтовой дорожке к Дому. Это была давешняя гардеробщица-дежурная. Она остановилась у ларька, громко сказала в четырехугольную темную амбразуру, где еле светилось лицо девицы-продавщицы:
- Пачку "явы явской".
Взяла, что дали, сунула в карман халата и пошла к калитке Дома ветеранов...
Мы с Маринкой не стали смотреть ей вслед. Тут как раз подошел автобус...
- Ты слышала?!
- Ничего себе...
- И что же дальше?
В пустом автобусе на заднем сиденье нас качало и подбрасывало, но мы не делали попытки перейти вперед, сесть удобнее - нас качали и подбрасывали пугающие факты самой жизни. Как же так? Ясный, солнечный, майский день... все окна настежь... цветет черемуха... продают сигареты... убили знаменитую актрису... пусть ей девяносто лет, но убили... неужели это возможно, если там прекрасные диваны, букет черемухи в синей вазе... А говорят, что не убили... сама сгорела...
Маринкина информация пробивалась ко мне сквозь все эти помехи, как что-то почти уже необязательное:
- Дальше, то есть завтра в двенадцать явится нотариус, и мы с тобой - я сказала, что приду с родственницей, - войдем в квартиру Мордвиновой. Пока Удодов дал мне вот эти записи Мордвиновой, где говорится, почему она все свое имущество решила завещать мне.
Маринка протянула потрепанную тетрадку в клеточку. На васильковой обложке черным: "1986 год", и здесь же "Мое последнее желание" - крупным, округлым почерком.
... Алексей позвонил где-то в пять вечера, сообщил, что хотел бы сходить со мной на "Титаник", суперамериканскую картину, получившую немыслимое количество "Оскаров".
- Там, говорят, до того впечатляюще показана катастрофа, самый натуральный конец света! Столько эффектов! - завлекал он меня. - Всемирный потоп без малейшего права на спасение!
Откуда ему было знать, что я сама уже, как пришла домой, как стала читать васильковую тетрадь, так и сомкнулись надо мной волны забвения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108