Воскрешать в шахтерском поселке образы давнего прошлого Йозефу Мадзини вряд ли было легче, нежели в читальне венского Морского архива, где он снова и снова листал вахтенный журнал «Тегетхофа». Но я не располагаю записями, которые могли бы однозначно подтвердить мои предположения, – шпицбергенские дневниковые заметки Мадзини нередко столь же немногословны, как и журналы егеря Халлера или машиниста Криша, – они излагают события лишь вкратце, иной раз в виде непонятных отрывочных тезисов, и почти не содержат мыслей, выходящих за рамки современности. И потому я отталкиваюсь от мысли, что Йозеф Мадзини испытал едва ли не облегчение, к примеру, когда Малколм Флаэрти этак по-хамски назвал его Вайпрехтом и тем самым небрежно продемонстрировал, что от любой фантазии, от любой идеи можно освободиться и поднять ее на смех.
ГЛАВА 12
TERRA NUOVA
Январь. Ледовитый океан все-таки похож на землю Уц. А каждый из них – на Иова.
Егерь Клотц страдает меланхолией и чахоткой ;
матрос Фаллезич – цингой;
плотник Вечерина – цингой и ломотой в суставах;
матрос Стиглич – цингой;
егерь Халлер – ломотой в суставах;
матрос Скарпа – цингой и судорогами;
машинист Криш – чахоткой…
Знаки нездоровья и слабости не миновали практически никого; один встает с одра болезни – другой занимает его место. Так оно и идет.
Даже будь «Адмирал Тегетхоф» деревянным храмом какого-нибудь культа света, который почитает солнечный восход как возвращение божества, надежда на окончание полярной ночи, на спасительное возвращение солнца и тогда бы вряд ли была сильнее, чем в эти январские дни 1873 года. Больные окрепнут, ледовые бастионы рухнут, а волны унесут тающие обломки, и ветер будет добрый, попутный – пусть только солнце поднимется над горизонтом…
Но пока царит темнота.
Ясными звездными днями около полудня на краю небосклона уже виднеется отблеск грядущей утренней зари – тусклая полоска света, быстро блекнущая в фиолетовом сумраке. Они стоят тогда у поручней и славят этот свет; ведь нынче он опять немного ярче, немного интенсивнее, чем намедни; нынче можно было почти разобрать заголовок, еще недавно совершенно слепой, и в четырех шагах без фонаря разглядеть лицо.
Но ледовые сжатия продолжаются. Кажется, океан навеки погребен под оцепенелыми громадами льдов. Вайпрехтовская наблюдательная палатка и часть аварийных запасов угля исчезают в неожиданно разверзшейся трещине, а следом в пучину срывается Боп, один из ездовых кобелей. В январскую стужу, которая лишь раз-другой перемежалась незначительными потеплениями, можжевеловая водка замерзает в стеклянистые слитки, а ртуть делается такой твердой, что, зарядив ею ружье, они пробивают дюймовые доски.
Хотя жизнь вольготней не стала, а страх, владеющий ими в несказанно тяжкие часы тревоги и ожидания катастрофы, только притупился, полоска света, тлеющая у горизонта, все-таки внушает бодрость, дает новые силы противостоять ледовому хаосу. Вайпрехт твердит, что жизнь им спасает в первую очередь дисциплина, самые что ни на есть обыкновенные, будничные дела – метеорологические замеры, смена вахтенных, дежурства на камбузе, воскресный обход матросского кубрика, неукоснительно совершаемый офицерами, – опять-таки лишь подтверждают, что даже в такой глухомани человеческая собранность и дисциплина нисколько не утрачивают своей значимости; в соблюдении дисциплины и закона проявляется суть человека, и в них же – единственный шанс уцелеть среди здешней пустыни.
Ледовый боцман и гарпунщик Карлсен подает пример: когда этого старика, столь многие годы проведшего в Ледовитом океане, приглашают к офицерскому столу, он всегда надевает свой курчавый белый парик, а по церковным праздникам в честь особо почитаемых им мучеников даже нацепляет на шубу орден Олафа Святого. (Однако ж когда на небе вспыхивают волнистые завесы полярного сияния, Эллинг Карлсен снимает с себя все металлическое, в том числе и поясную пряжку, чтобы не нарушить гармонии текучих фигур и не навлечь на свою голову ярость огней .)
В эти январские недели Вайпрехт организует школьные занятия; хотя никто до них не зимовал так близко к Северному полюсу и хотя эта грохочущая пустыня таит неотступную угрозу, каждому теперь должно выучиться грамоте, должно иметь возможность использовать корабельную библиотеку – четыре сотни томов, в том числе драмы Лессинга и Шекспира, «Потерянный рай» Джона Мильтона и желтеющие выпуски «Новой свободной прессы», – чтобы побороть бесконечность времени и тоску. Пусть у них будет поэзия – да-да, поэзия! – и мысли, выходящие за пределы бедствий настоящего. Вайпрехт и офицеры Брош и Орел обучают итальянцев и славян, Пайер – своих тирольцев. В шубах, с заиндевевшими бородами, сидят они в палубной рубке – одни выводят буквы, другие постигают основы физики и математики.
Когда в этом маленьком учебном классе надобно было проверить урок, ученикам приходилось задерживать дыхание, чтобы наставник, окутанный морозным облаком, мог разглядеть аспидную доску, а решая задачу на деление, они вдруг замирали и терли руки снегом, – так стоит ли удивляться, что школа наша популярностью не пользовалась?
Юлиус Пайер
Нередко посреди школьного урока звучит сигнал тревоги, и все бросаются к спасательным шлюпкам. А в конце концов мороз вновь так крепчает, что занятия превращаются в нерегулярную череду разрозненных лекций и практических упражнений. Это как же, говорит Клотц, медведям, что ли, будем читать Священное Писание? Плот строить из тетрадок? В последних числах января, когда утренняя заря светит уже все утро, белый медведь задрал ньюфаундленда по кличке Маточкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69