ее складчатые кручи высоко, до самой границы лесов, были покрыты буйной зеленью, а вершину венчали снега. Великим упорством поднятый из глубин земли к звездам, этот массив возносился от субтропических дебрей прибрежья до мертвого сапфирового царства ледяных облаков. Шум подвижек, грохот камнепадов и даже тихий шорох песка — все смолкло. Изнемогшая тишина легла на ущелья и склоны.
До нелепости веселый, точно ребенок, Котта сидел один в мастерской посреди своего рваного полога, копался в его клочьях, выпрастывал исписанные лоскутки из цветущих побегов и листьев вьюнка и прочитывал иные надписи вслух, в пустоту, как человек, который, сортируя хлам, напоследок называет вещи по имени, чтобы затем навсегда расстаться с ними, выбросить вон.
На этих лоскутьях было написано, что Терей — это удод, а Прокна — соловей, что Эхо — отзвук, а Ликаон — волк… Не только стародавние, но и грядущие судьбы железного города трепетали от ветра на каменных пирамидах Трахилы либо, расшифрованные, скользили теперь сквозь пальцы Котты. Имя увенчанного снегами массива, блистающего за разбитыми окнами, тоже было запечатлено на лоскутьях — Олимп. Могучая — могучей всего, что когда-либо поднималось над Черным морем, — бросала эта гора свою тень на берег железного города.
Лишь к полудню Томы, робея, вышли из этой тени, и Котта покинул дом канатчика. Добела раскаленный символ огня, солнце поднялось в зенит. Финей, посыпавший свекольную грядку древесной золой, при виде римлянина выразительно постучал себя по лбу: не иначе, рехнулся мужик, в самом деле повредился умом — ишь, на ходу сам с собой тихонько разговаривает, на шее гирлянда из каких-то листьев, тряпок и веревок, и по земле за ним волочатся лоскутные хвосты, как за бумажным змеем.
Котта не слышал слов, которые кричали ему вдогонку, не замечал машущих рук; он слышал гомон чаек, гул прибоя, пение птиц и шелест пальмовых вееров на ветру — но для людских голосов был уже недоступен; и видел он только лишь картины, рожденные надписями на лоскутьях: бойня была всего-навсего замшелой скалою, о которую точила клювы стая ворон, улицы — просеками в колючих цветущих дебрях, а их обитатели превратились в камни или в птиц, в волков и гулкое эхо. Над Арахниным утесом шумела крыльями огромная стая чаек; освобожденные из уточных нитей заплесневелых гобеленов, птицы ринулись в небо, в безоблачную синеву.
Полный веселья, которое росло с каждым шагом и порой вырывалось наружу хихиканьем, Котта по унылым осыпям поднимался к Трахиле, к новой горе. Здесь ходил Назон, это был Назонов путь. Высланный из Рима, из царства необходимости и разума, поэт у Черного моря до конца досказал свои Метаморфозы, сделал голые прибрежные кручи, где страдал от тоски по родине и зяб, своими берегами, а варваров, что притесняли его и изгнали в одиночество Трахилы, — своими персонажами. В итоге же Назон освободил свой мир от людей и их порядков, рассказав каждую историю до ее конца. А после, наверно, и сам шагнул в безлюдную картину, неуязвимым камешком скатился вниз по склонам, бакланом чиркнул по пенным гребням прибоя или осел торжествующим моховым пурпуром на последнем, исчезающем обломке городской стены.
Слуга-грек записал его рассказы и воздвиг памятник каждому его слову, но теперь это ничего не значило и было в лучшем случае игрою для безумцев: книги плесневели, сгорали, рассыпались золою и прахом; каменные пирамиды разваливались, вновь становясь частью осыпи, и даже высеченные в базальте письмена исчезали, уступая терпению слизней. Придумывание реальности более не требовало записей.
Осталось найти единственную надпись — она-то и манила Котту в горы: он отыщет ее на ленточке, погребенной в серебряном сиянье Трахилы, или в каменных осыпях на склонах новой горы; но ленточка наверняка будет узкая — ведь на ней должны уместиться всего два слога. Временами Котта останавливался перевести дух и, крошечная песчинка на фоне скальных круч, бросал эти два слога навстречу горам, а когда прилетало эхо, отвечал: Здесь! — ибо средь каменных обрывов бились раскаты знакомых, привычных звуков — собственное его имя.
Овидиев репертуар
За тремя исключениями, все выделенные курсивом пассажи репертуара взяты из «Метаморфоз» Овидия (в переводе на русский язык С. Шервинского).
Исключения: относительно Августа I, Августа II и Котты Максима Мессалина приведены фрагменты из Овидиевых «Скорбных элегий» и «Писем с Понта» (в русском переводе Н. Волыгин, З.Морозкиной, С. Ошерова, А. Парина). Написание имен и краткое изложение судеб в разделе Древнего мира дается согласно мифологии Овидия.
Персонажи Последнего мира
Персонажи Древнего мира
Август I
Император и Герой человечества; делает носорога — подарок правителя Суматры — своим геральдическим животным и знаком власти; изо дня в день часами наблюдает за этим носорогом из эркера дворца — и сердитым жестом обрывает референта, который мешает ему созерцать носорога и пытается доложить о скандальной речи поэта Публия Овидия — Назона. Бюрократия принимается толковать этот жест и в конце концов трактует его как эдикт о ссылке поэта.
Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.)
Первый римский император; сын племянницы Цезаря Атии; из состоятельной, не слишком родовитой семьи. Первоначально звался по своему родному отцу — Октавием, но после усыновления двоюродным дедом Цезарем, который назначает его своим главным наследником, принимает имя Октавиан; после убийства Цезаря в 44 г. до н. э. — Гай Юлий Цезарь, с 38 г. до н. э. — Император Цезарь, Сын Божественного, с 27 г. до н.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72