— Не спрашивай, — произнес он. — Ни о чем не спрашивай. Не уподобляйся глупцу, прыгающему через ступени. Все в мире происходит лишь Его велением. Все, что происходит Его велением, — во благо. Что можем такие, как мы? Подчиняться Его велениям и славить Его… Як! — вдруг гортанно вскрикнул джавляк и, подняв руки, прищелкнул пальцами. Дервиш приподнял правую ногу и впечатал пятку в войлок, застилавший пол палатки. — Лаки-лаки-тун… лаки-лаки-тун… — забормотал он.
На глазах эмира Як Безумец пустился в пляс, отщелкивая ритм пальцами. Он запрокинул бритую голову, закрыл глаза и танцевал, приговаривая, будто играл на бубне:
— Лаки-лаки-тун… Лаки-лаки-тун…
Неожиданно джавляк оборвал танец и, замолчав, замер на месте. Он всем корпусом резко развернулся к Тимуру и, глядя на него горящим взглядом, произнес:
— Вижу… Вижу переправу войск через великую реку… Вижу муть речной воды… Вот она, твоя последняя ступень, эмир. Запомни это. Запомнишь?
Тимур сжал золотое колечко в кулаке и ответил:
— Запомню.
Як Безумец глубоко вздохнул и повел плечами под драным своим рубищем, будто освободился от тяжкого груза.
— Ты родом из Мазандерана, святой брат? — спросил Тимур.
С джаляком они говорили на фарси, и говор дервиша отличался от привычного Тимуру самаркандского произношения. Як Безумец пялился на чашу, которая по-прежнему валялась у его ног. Казалось, он полностью поглощен ею, но Тимура услышал. И, не отводя взгляда от чаши, ответил:
— Может быть, из Мазандерана… — но заговорил при этом так, будто всю жизнь провел в Бухаре или ее окрестностях. — А может, и нет… — последние слова Як произнес на чистейшем тюркском наречии. — Где родина сухой колючки, что ветер несет по пустыне? Она не помнит…
Больше дервиш не сказал ни слова, и Тимур отпустил его с миром. Пожелай эмир узнать еще что-нибудь, даже клещи палача не смогут вырвать у каландара нужных слов. Зачем же прилагать усилия, раз они пропадут втуне?
Тимур поднял левую кисть, на мизинце которой в полумраке бледнело золото колечка. Того самого, что он извлек из щели. Как оно попало туда, Тимур не ведал, но его неведение было неважно. Главное — о кольце знал джавляк. Полубезумный провидец.
* * *
Солнечный свет, такой яркий после сумрака шатра, заставил его зажмуриться. Дмитрий утер ладонью выступившие слезы и огляделся. Что-то изменилось… Он постоял, осознавая изменения вокруг себя, и вдруг догадался: мир поблек. Небо уже не сияет прежней синевой драгоценного камня, а трава посерела и словно выцвела. Он почувствовал страшную усталость. Плечи отяжелели и тянули к земле. Хотелось лечь ничком. “Что со мной?” — спросил он себя. И сам себе ответил: “Не знаю. Жаль-, что он был не один”. И поплелся в обоз, на ходу шевеля плечами, словно пытаясь снять с них невидимый, но тяжкий груз.
К повозке Джафара Дмитрий тащился, казалось, целую вечность. Но когда завидел ее, уже слегка развеялся и почувствовал себя чуть веселее. Однако вспоминать о своем “налете” на эмирский шатер не хотелось. Ох, как не хотелось… И как жаль, что Тамерлан был не один…
Дмитрий облизнул губы, предвкушая, и утомленно прикрыл веки.
— Джафар! — рявкнул он, усаживаясь у колеса повозки и с наслаждением опираясь на него спиной.
Шаги, которые он услыхал погодя, были слишком легки для туши кривого маркитанта.
— Зоррах? — спросил он, не открывая глаз.
— Я.
“А где Джафар?” — хотел было спросить Дмитрий, но не спросил. Как всякий правоверный мусульманин, Джафар обагряет руки кровью неверных — ибо так повелел Тамерлан.
— Вина принеси, — сказал он. — Много принеси.
Легкий шорох платья. Дмитрий ждал. Зоррах обернулась быстро.
— Я принесла.
— Дай, — приказал он и протянул руку. Объемистый бурдюк звонко булькнул, когда он, не глядя, перехватил его за гибкую горловину.
— Уходи.
Грубо велел. И чуть не задохнулся, когда в него буквально ударило волной горечи детской обиды. Веки были тяжелыми, словно бетонные плиты. Он не поднимал их, но не промахнулся, перехватывая девчачье тонкое запястье.
— Останься, — сказал он спокойно.
Она послушно замерла, сидя на корточках рядом с ним. Не нужно было открывать глаз, чтобы знать, в какой позе она сидит. Дмитрий откупорил горловину бурдюка и, запрокинув голову, стал глотать вино, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Единым духом он выпил треть и только после этого опустил бурдюк на колено и утер мокрый рот рукавом.
— Так… — сказал он по-русски. — Хмелеть не хмелею, но голова проясняется. Мои мне поздравления… Крокодил Гена, как ты мне помог, ты б только знал! “Коркодил”… Лютый зверь, писающий на пальмы…
Дмитрий коротко рассмеялся. Еще учась в Политехе и роясь в библиотеке, он случайно наткнулся на сборник древнерусских летописей и прочих памятников и ради любопытства взял домой. Одной из рукописей, опубликованных в книге, были записки о сказочной стране Индии. Короткая рукопись, напечатанная старым, дореволюционным шрифтом, развеселила его до слез. Особенно он хохотал над тем местом, где средневековый автор повествовал о “лютом звере коркодиле”, имеющем обыкновение мочиться на пальмы, отчего они загорались ярким пламенем. Именно воспоминанию о “коркодиле” и был обязан своим рождением воинственный народ, к которому якобы принадлежал Дмитрий. Ядреная помесь самураев и спартанцев. — Пописает коркодил на пальму — и она — ффухх! — и загорится. Круто… Он то бормотал, то приникал к бурдюку, пока не опустошил его — небольшой бурдючок же, литра на три. Зоррах сидела рядом, тихо, как мышка, испуганно поблескивая черными глазами. Он потряс пустым кожаным мешком и потребовал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109