Фамарь Никитична держала Женю за руку. Вдруг водила, его, кажется, звали Голованом, заблажил дурным ржавым голосом кирного дебила: - Ну, чео-о, блядь, стали? Давай выгружай ее! Мне еще на лесопункт конец делать! Женя вздрогнул. Как по команде бабки завыли, морща свои и без того маленькие лица, глазки копеечкой, куриные шеи, а мужики, покидав окурки, поволокли тяжесть по доскам кузова, перегружая гроб на подставленные для того плечи. А потом был весь следующий день, расцвеченный жидким глиняным редколесьем поздней осени. Туман двигался вместе с низким небом. Пахло ледяным зубным настоем заиндевевших лежалых листьев. Женя вышел со двора. Улица была завалена дровами, привезенными по случаю на лесовозе. Где-то за забором ревела бензопила, черной трухлявой корягой упиралась в небо вымороченная колокольня на Филиале, у соседей гудела паяльная лампа, тянуло бензином и вонючей щетиной - палили борова. В длинной дренажной канаве дрожал пуховый студень - здесь жили толстозадые прожорливые утки со своими костяными глотками. Женя спустился к карьеру. У самой воды, на врытой в землю бочке сидел Леха Золотарев, трава была вытоптана совершенно. Женечка представил себе, что на дебаркадере толпились люди и некто, столь малоразличимый из них, уронил в глубину мутной цементной воды суповой половник. Половник блеснул своим фальшивым серебром и исчез, зарылся в ил, а ведь его вполне можно было бы приспособить к ловле слизней в луже у водоразборной колонки или выкапыванию червей. Леха ковырял матового цвета болячку на губе. - Помочь? - усмехнулся Женя. - Не-е, я сам, мне дома мать не разрешает ковырять, говорит, будет заражение крови - и все, помрешь...- Леха косил глаза, оттягивал губу, морщился. - Паром ждешь? - Ну! - Леха кивнул.- Тебе собака не нужна? - Не-а, не нужна.- Женя отвернулся. - Жаль, а то мать говорит - пусти ты ее в лесу или утопи где, старая, скотина, стала, воет, блажит, житья от нее нет. Вообще-то тут все действительно ждали парома, чтобы переправиться на тот берег, ведь многие из стоявших на дебаркадере работали в мастерских, ждали эту ржавую лоханку, в каких, как правило, с полей вывозят навозные кучи, реже - глину. По дренажным путям. - Говорят, к тебе отец приехал? Женя вздрогнул. - Злой, что ли? - Не знаю, я с ним еще не разговаривал, он на похороны опоздал... - А может, он даже и добрый? - Леха пожал плечами, в том смысле что он и сам сомневается. -... а ты ее отрави! - Кого отравить? - Ну собаку свою и отрави, если старая стала, сам же говорил. Леха уставился на Женю. - Да жалко вроде. - А утопить не жалко? - Женя усмехнулся.- Привязать к ошейнику камень и закинуть подальше в карьер, пускай поплавает. А она еще будет кричать: "Леша, Леша, спаси меня и сохрани!" Это так бабка моя говорит: "Спаси и сохрани". А потом и захлебнется, в общем, все как положено... В водяных кустах запутались цветные пятна нефти, пошли волны. Кряхтя и отплевывая кипяток, к дебаркадеру подвалил паром, нарисовав в глазах лебедку, троса, длинные вытертые поручни, треснутое и заклеенное газетой стекло рубки. Кинули трап. На берег вышли приехавшие из мастерских и кирпичного завода. Кочегар делал неприличные жесты контролеру. Все вышли и стали подниматься на холм к поселку. Женя встал. - Ладно, пошли на Филиал костер жечь. Леха обернулся. - Можно вообще-то. Удобрением, например. Оно у нас на чердаке припасено, а матери скажу, что костью поперхнулась. - Зачем это? - Как это зачем? Удобрения нигде нет, а нам еще гряды присыпать. - Ну присыпай тогда. Леха продолжал сидеть у воды. - Ты идешь? Такой толстый ушастый воротник пальто, спина зашита в нескольких местах, какие-то узоры шитья и прилипшая глина. Резиновые сапоги выглядывают из норы, откуда пахнет горячей капустой, извалянной в каше. Шапки почти не разобрать, ведь она хоронится. Может быть, шерстяная. Скользко. Здесь мелководье. Женя подошел и толкнул пальто в воду. Оно мгновенно набухло и превратилось в колокол. - Ты чео-о, Жень, одурел совсем? - заорал Золотарев.- Давай вытаскивай меня, чео-о уставился?! Потом допоздна жгли на Филиале костер и сушили одежду. Ночью Женя проснулся оттого, что ему показалось, что кто-то гладит его по лицу, наверное, мама. Открыл глаза, но в комнате никого не было. Были только слова отца Мелхиседека: "О славлю тебя, жена, что подвизаешься здесь в кущах непроходимых, вознесенных трезвением и страстей строительством, столь влекущими твою натуру - тоскующую, одинокую, романтическую, а порой и одноглазую..." Фамарь Никитична одобрительно кивала головой. Вдруг все переглянулись и улыбнулись. Во славу Божию. Во славу Божию. Гости засмеялись: смотри, смотри - приехал-таки. - Что же ты опоздал, братан? - Серега приподнялся из-за стола. Женя хорошо услышал этот вопрос и сел на кровати. Кто приехал? Кто опоздал? В комнате стало совершенно тихо, скорее непроницаемо для посторонних звуков - потолка было уже не различить, он растворился в вышине. Столь было странно и одновременно обыденно в этой сырой мгле вдруг услышать гудящий печной чугунной заслонкой голос бабки: "Женя, иди поздоровайся с отцом". Потом Серегу поволокли из-за стола, он что-то кричал, выволокли на кухню, засунули в мойку головой и пустили воду. Гости запели. Женя вышел в коридор: дед спал на скамейке у двери, Фамарь Никитична скрежетала зубами во сне. В зале. Спустился по лестнице и вышел на улицу. Женя подумал о том, что хорошо бы завтра пойти на карьер и посмотреть, как приходит паром, привозит работающих в мастерских и на цементном заводе. С собой на карьер можно взять и Леху Золотарева, а потом пойти на Филиал и пожечь костер. Теперь с карьера доносился лай собак, ветер отсутствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20