Смеркалось. Наплывали туманы. Сквозь желтоватую мглу тускло просвечивало солнце, медленно тонущее в неохватных лесах.
– Воля, – протяжно, с хрипотцой, выговорил Хуторянин. И вздохнул легонько. – Вот она – воля! Черт его знает, как это получилось, но вот я, – старый дурак, – до сорока лет уже дожил; борода, можно сказать, в член упирается… А настоящей воли так и не повидал до сех, не удосужился. Одно только и видел: небо в крупную клетку… А жизнь, она – вот она. Эх! – Он смял недокуренную папироску – растер ее в пальцах. И сейчас же потянулся за новой. – Так бы вот слез на первой же остановке – и пошел, пошел бы…
– Куда? – сухо спросил Игорь.
– Куда глаза глядят, – усмехнулся Хуторянин. – Какая разница? Кругом хорошо.
– Хорошо там, где нас нет, – пробормотал Игорь.
Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно – все смотрел и думал о чем-то. Таежный простор – непомерный, дышащий дикой волей – лежал перед ним и манил, и звал… Тайга то подступала к полотну вплотную, то вдруг редела, распахивалась, открывая обширные вырубки, околицы сел, строения железнодорожных станций и разъездов. Поезд был скорый, курьерский; мелкие станции он проскакивал без остановки, только чуть замедляя ход у семафоров. Тогда – на какое-то мгновение – серая, смазанная картина за окном обретала детальность, распадалась на отдельные кадры. Возникала будка стрелочника, дощатая платформа, людская толчея у прилавков станционного рынка. Как на замедленной мультипликационной пленке, фигуры людей застывали в движении. Был отчетливо виден каждый жест – незавершенный и словно бы замерший, но все же исполненный скрытой стремительности: чья-то рука, приподнятая в призыве, лицо, повернутое в беззвучном окрике, ребристые меха гармони, широко растянутые на груди у подгулявшего парня, косо наклоненный в беге женский силуэт.
Сипловатый голос за спиною Игоря сказал негромко:
– Баб-то, баб-то сколько! Ах, черт… Я когда сидел, думал: на свободе и людей-то уж не осталось. Вся страна – в лагерях… А тут, гляди, что творится! Живут, плодятся, мельтешат. На гармошках вон наяривают. Вон, гляди, девчонка в сарафанчике – ишь, торопится куда-то, ножками виляет.
Игорь обернулся: покачиваясь от быстрого хода поезда, стоял позади Архангел. Он пристально, сощурясь, смотрел в окно и выражение его лица было мечтательное, странное – такое же, как у Хуторянина.
– Живут, – повторил Архангел, – ничего…
– Что значит – живут? – резко возразил Интеллигент. – Ох, не завидуйте, ребята, фрайерской жизни!
Он помрачнел и как-то весь напрягся сразу; настроение, овладевшее друзьями, ему не понравилось. Он чувствовал, что и Хуторянин и Архангел, да и прочие урки – все они мечтают сейчас об одном: о покое, о тихих житейских радостях. Отвыкшие от воли – почти забывшие о ней за долгие годы лагерных скитаний – они теперь взирают на нее с тоскливою нежностью и умилением. И если сейчас же, немедленно, не повлиять на ребят, не отвлечь их, не образумить – кто знает, к чему приведет нежданная эта их расслабленность? В любую минуту компания может распасться, рассеяться… А допустить этого Интеллигент не мог, не хотел.
Он давно уже вынашивал мысль о создании своей, надежной, крепко спаянной группы! С грустью видел он, как утрачивается былая сплоченность блатных, как теряют свою непреложность старые воровские правила и устои… Началось все это после Отечественной войны – в конце сороковых годов – в ту пору, когда российские тюрьмы заполонили недавние фронтовики. Среди них было множество бывших уголовников, профессионалов. Однако воровская среда их обратно не приняла – отвергла. Отвергла потому, что блатной – по древним законам – входить в контакт с властями не имеет права. Любая служба для него – позор. Тем более – служба в армии. Блатной в погонах – уже не блатной. Для отщепенцев такого рода существует особое прозвище – «суки». Презрительная эта кличка ложится, как несмываемое клеймо. Людей, отмеченных таким клеймом, с каждым годом накапливалось все больше и больше… И наконец, случилось неизбежное. Преступный мир раскололся. Образовались два враждебных лагеря – и повели между собою затяжную яростную войну. Суки восстали против блатного закона – ортодоксы упорно отстаивали его. В истории отечественных тюрем и лагерей война эта известна, как «время большой крови». Называют ее так же «сучьей войною». С течением времени она разрослась, обрела невиданные масштабы и охватила, по сути дела, всю страну. Велась эта резня беспощадно. Блатные превосходили численностью сук, но все же полностью одолеть их не могли; бывалые солдаты, фронтовики, те не боялись крови. Наоборот – жаждали ее. И к тому же еще – опирались на поддержку властей… Силы, таким образом, были как бы уравновешены. И это увеличивало трагизм положения. Конца поножовщине не предвиделось, и трещина, однажды расколовшая монолитный мир, неотвратимо углублялась, ширилась, ветвилась… Игорь наблюдал все это воочию; лично участвовал в кровопролитной резне (он входил в категорию «законников», «честных блатных») и испытал немало бедствий и разочарований. К концу срока он растерял почти всех своих старых друзей; одни из них погибли, другие – «завязали», вышли из игры, начисто порвали с уголовной средою. А некоторые – «ссучились», переметнулись к врагам. Таких, правда, насчитывалось немного, но все же они были, были! Игорь отчетливо сознавал, что процесс распада, в сущности, необратим; привычные связи ослабевали, взаимное доверие, верность принципам – все постепенно утрачивало свою прочность… Он сознавал это и томился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56