И снова смешок аббата. Странный аббат, из-под сутаны поблескивает ствол винтовки. Теперь майор видит на груди у него большой крест из голубовато-серой стали.
Вернулись в машину, а родник все пел и пел своим чистым прохладным голосом. Лимузин вздрогнул и ринулся в плотную тьму.
Опять дороги, опять луна. Черные деревья. Клочки леса. Шалаши дровосеков. Бревна лежат как попало, словно спички, высыпавшиеся из коробка. Поля. Дома. Апокалипсический вой мотора. Сумасшедшая гонка. Голос Жан-Пьера. Редкие остановки. Еще одна деревня, развалины, вспоротые, продавленные дома, дома, разрушенные до основания, обширные пространства выжженной земли… Здесь обитали люди, здесь не было фронта, и всего-то прошла орда, – слышишь? – орда. Девушек изнасиловали, одному раненому выбили глаза так, что они вывалились на щеки. Вот сюда. Аббат подошел к майору и ткнул пальцем ему в лицо. Тут как раз и висело глазное яблоко… Еще деревня… Но где же она? Ищи, ищи хорошенько! Тебе придется посетить и школу. У нее все те же двери, но это единственное, что от нее осталось. И еще – трудно поверить! – черная доска на подставке, маленькие ручонки писали на ней мелом. Вон там, видишь? А что пишет на ней для господина фон Лютвица своими меловыми лучами луна? Майор вздыхает:
«Да, война…»
Саркастический смешок аббата.
Его привезли в этот горный район, где дома никогда не сбиваются в поселок, они возникают внезапно то слева, то справа от дороги на склонах, каждые три-четыре километра. Не уцелел ни один. Ни один! Все предали огню и мечу.
«Ты воспитывался в протестантской семье?» – спросил аббат.
Майор утвердительно кивнул.
«И это ничего тебе не напоминает?»
«Напоминает».
Из глубины памяти всплыли строки Библии. Майор пожал плечами и грустным тоном сказал:
«Страшное дело – война…»
Мрачная гонка продолжается. Значит, они намерены возить его так до утра и не будет конца ужасам, разрушениям и опустошениям всю ночь? Да, всю ночь. Они проезжают маленький городок, патрули кричат вслед. «Жандармерия!» – бросает водитель. Они несутся как ветер. Выстрелам их не догнать. Рывок в сторону от горной дороги, машина делает крюк по проселочной, еще поворот, еще… Луна спустилась теперь к горизонту. В кратерах мрака они едут по местам кровавой резни; гневно звучит голос Жан-Пьера – стремительный, чуть напевный, он говорит не умолкая, его речь насыщена красками, он называет вещи своими именами, без обиняков, говорит так, что чудятся хрипы умирающих. Но это всего лишь эхо машины в развалинах мертвых жилищ. Фон Лютвиц устал бормотать свое нескончаемое «да, война»… Жан-Пьер рассказывает:
«А когда мне пришлось уехать, полицейские приходили к моей жене, не давали ей житья, и тогда однажды вечером она домой не вернулась… уехала к моей матери в большой город, километров за триста отсюда… Разве она могла не сотрудничать с подпольщиками? Ведь я был в маки, и все, все наши друзья делали что-нибудь… Я-то ее понимаю, мою Марию… Беда в том… эх, был бы я с ней… При одном слове „Франция“ глаза у нее наполнялись слезами… ничего не стоило догадаться… такая доверчивая… Было много неосторожных людей, и потом, никогда в жизни они бы не отказались выполнить поручение, даже опасное. Это считалось позором… поэтому Мария… Я так и вижу свою мать, за километр слышно, как она бранит Марию, бранит, но помогает… А как же иначе? И еще, долгое время многим везло, все сходило с рук. Говорят, это соседи… может, никакие не соседи… только взяли всех у мамы… всех… Маме было семьдесят, когда она умерла, в поезде, от удушья… Мария… говорят, она в Германии… От нее ни строчки…»
Фон Лютвиц почувствовал – необходимо что-то сказать:
«Ваша мать… если бы она была еврейкой, тогда понятно, но ведь…»
Смешок аббата. Каждый раз он смеялся некстати. Машина остановилась во дворе фермы. Не настолько темно, чтобы не увидеть – ферма большая, заброшенная. Высокий сарай для фуража, гораздо выше жилых построек, которые замыкают угол двора. В противоположном конце – настежь распахнутые конюшни, можно разглядеть пустые водопойные колоды. Стены, крыши – все цело. Трое макизаров подтолкнули пленного к большой деревянной двери. Он сказал себе: «Вот оно… здесь, почему-то именно здесь они меня и убьют…» – он снял пенсне, чтобы не так отчетливо видеть, как это будет…
«А ну, – сказал Жан-Пьер, – потрогай створку, вон там… Сейчас ты не увидишь, но днем еще заметно, большое пятно… На этой ферме жила семья одного из наших… их было трое братьев… старший погиб в Сирии… да… вместе с петеновцами… он не разобрался, хотя ему и говорили… Но двое других… младший был совсем еще мал, средний, ну, словом, воевал в моей группе, что я тебе буду объяснять!.. Месяц назад они явились, сказали, что, если не получат его, заберут отца… отцу удалось бежать… Тогда они пришли еще раз. На глазах у матери, – слышишь?! – на глазах у матери схватили младшенького, и на этой двери – потрогай дверь, немецкий судья, потрогай, тебе говорят! – они его приколотили гвоздями, как сову У французских крестьян есть поверье, что сова приносит несчастье; ее убивают и приколачивают к дверям дома, чтобы отпугивать других сов.

…»
«Не может этого быть, – запротестовал майор, – вас обманули Или уж молодой человек совершил какое-то страшное преступление…»
Опять смех аббата. Леденящий душу, почти безумный. А так как фон Лютвиц вновь водрузил на нос пенсне, он совершенно ясно увидел, тот тоже трогает пальцами дверь… И священник сказал:
«Какое преступление, господин хороший, какое? Молодому человеку было шесть лет… и я своими руками снял его с этой двери… Бернар… ему было шесть лет…»
Он больше не смеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14