– с ехидцей поинтересовалась она.
Толстяк перепугался.
– Где?! – заморгал он. – Виноват! Сейчас же исправлюсь!
И принялся лихорадочно отряхиваться. Шутку эту я не понял: одежда хозяина выглядела хоть и старенькой, но опрятной: ни пуха, ни пыли – словно только с вешалки сняли.
– Да ладно, – хихикнула Лера, – нет никакой пушинки. Это я пошутила так! Но ты смотри, смотри! – И, вскинув арбалет на плечо, убежала на залитую солнцем веранду.
Там уже вовсю распоряжалась Соти. Под ее руководством Даримир притащил столик и установил на возвышении. Два других столика, стоявшие рядом, пришлось отодвинуть, а сидевших за ними людей выгнать. Те мелко кланялись и старались сделаться маленькими и незаметными, как дети. Лица их стремительно теряли краски.
Такие лица, подумалось мне, бывают у людей, которые не знают, кто следующий получит стрелу в живот. Девчонки, похоже, развлекаются со вкусом.
Остальные посетители тоже потянулись к выходу. Остались сидеть лишь двое перемазанных пятилетних сорванцов у дальнего конца площадки – их взрослые страхи не касались.
Стражницы беззаботно устроились за столом, а нам хозяин постелил одеяло. Мы уселись на краю веранды, свесив ноги в звенящую пустоту. Артем исподлобья наблюдал за девчонками.
– Ишь, пирожные трескают! Гвардия, блин… – Он сморщился, словно от зубной боли. – Вот так оставишь их, и начнется…
Договорить он не успел. Прибежала Точка и, очаровательно смущаясь, поставила на одеяло блюдце с несколькими кремовыми плетенками и чем-то вроде «наполеона» (только с чернично-синим кремом). Сбегав еще раз, она принесла две дымящиеся кружки с темно-вишневым напитком.
– Это вам. Только спрячьте, чтобы Соти не видела! – и, сама испугавшись собственной смелости, дунула обратно к столику.
Какой чудо-ребенок! Будь я лет на пятнадцать младше, наверняка бы влюбился без памяти. Мы по-братски поделили пирожные, а кружки с какао (несмотря на цвет, это оказалось именно оно) поставили между коленей.
– Ну вот, – сообщил я бодро. – Жизнь налаживается.
Артем одарил меня скорбным взглядом.
– Ну дуры же!.. – трагически сообщил он. – И как таких в гвардию берут?!
Я пожал плечами:
– Ну это же твои мечты.
– Ты хоть не издевайся… – буркнул он, заливаясь краской.
Какао оказалось бесподобным. Украдкой жуя плетенку, я обернулся, чтобы посмотреть на стражниц. Те с аппетитом ели… какое «ели»! – трескали и поглощали пирожные. Точка встретилась со мной взглядом и скорчила испуганную заговорщицкую гримасу.
– Ты посмотри на это с другой стороны, – предложил я, – они же симпатичные. И ты им точно понравился. Мне бы они вряд ли даже черствую корку принесли.
– Да. Только я знаю, что сейчас произойдет…
И уныло посмотрел вниз. Там, на примыкавшей к городской стене площади, собиралась толпа. Верхушки сосен качались над городской стеной – любопытные деревья подсматривали за беспокойными соседями, недоумевая: чего те так суетятся?
В центре площади алел эшафот. Доски обтягивал выцветший ситец; на выкрашенной киноварью плахе теплилась искорка свечи. От эшафота нас отделяло порядочное расстояние, однако местный воздух увеличивал изображение. Я видел палача в блестящем трико и сбившемся желтом капюшоне так же ясно, как если бы сам находился рядом.
Легкая боль кольнула руку. Змейка-удавка, стягивавшая запястья, зашевелилась, тычась слепой мордой в кружку. Наверное, я в прошлой жизни был монахом-отшельником: кормил оленей с ладони, косил зайцам сено, валил слонам баобабы… Мое сердце не выдержало этой трогательной картины. Я окунул змейку в какао, и та принялась с жадностью лакать, раздуваясь мохнатым шнуром. Надо же!
Пока я любовался метаморфозами удавки, Артем жадно смотрел на площадь. На эшафот как раз выводили преступников: парня лет двадцати двух, восемнадцатилетнюю девчонку – черноволосую, с измученным лицом, и троих подростков помладше. К ступеням, что-то крича, рванулась старуха – платок сбит, на черном рукаве мелькает радужный кружок. Один из подростков отвечал ей – отчаянно, резко, но слова до нас не долетали, мы видели только лица, как в немом кино.
Стражники – коренастые мужчины с замотанным плюшем лицами – оттащили старуху. Та все не унималась, пытаясь докричаться до сына.
Артем побелел:
– Вот сволочи! Это же Руг! Руг и его ребята!
– Что еще за Руг? – меланхолично поинтересовался я.
– Руг… он учил ребят фехтованию. А когда ему стукнуло двадцать два, пришел срок – в рабские кварталы… Ну, знаешь… – мальчишка отчаянно заморгал, – у нас так заведено…
– Да понял я, понял. – Я пошевелил змейку, и та сыто икнула. – После двадцати двух – в рабские кварталы. Все в порядке. Не волнуйся так.
Артем изумился:
– То есть?! Вы что, ругаться не будете?!
– А чего ругаться? У нас, взрослых, и без тебя примерно так устроено. Человек взрослеет и с какого-то перепугу решает, что он в рабстве. Ходит на работу – как на каторгу, развлекается – словно срок отбывает… Детей заводит по приговору – чтобы было кому стакан воды подать. Ничего нового.
Кажется, Артем не понял. Но поспешил согласиться:
– Ну да… А Руг… он не хотел так и бежал на Бастион!.. А его ученики – за учителем. Потому что нельзя учителя бросать! Слушайте, Игорь, надо что-то сделать.
Я пошевелил руками. Тело змейки разбухло, превратившись в мягкую дряблую многоножку. Узел развязался сам собой. Одно легкое движение – и безжизненное тельце кувыркнулось вниз.
– Легко! Давай руки.
Артем недоверчивым жестом протянул ладони. Скоро и его змейка упала на одеяло. Осторожно, стараясь не делать резких движений, я втянул ноги на веранду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105