Теперь он соглашался с каждым словом, что помнил. А вспоминалось на редкость легко, словно ему нарочно такие картинки подсовывали. Он опять и опять видел, как падает Триго, и самой страшной и непонятной в этот миг была прощальная улыбка ниори. Он и вправду улыбался, Леки не показалось. Эта улыбка застыла навечно и осталась с ним, когда он лежал со стрелой в груди у зарослей акади, когда валялся в пыли у ног тэба Айгару. Будто в последний миг не в лицо смерти глянул, а куда-то…
И лишь один раз Леки вспомнил погреб в Аносе: «Так и должно было случиться…» – говорил ниори. – Теперь лучше знаю Большую землю… И понимаю. Полжизни прожил в Кромае, а ничего не знал… что вокруг».
Как будто прощался. Как будто знал.
Скорей, скорей в спасительное забытье!.. Теплое, мягкое, обнимавшее точно мать, ограждавшее от скорбей и тревог, от воспоминаний. Скорее… Там Леки спасался от того, о чем боялся даже думать. А больше всего он боялся, что когда-нибудь ему вдруг случится встретиться с Имой. Чтоон ей скажет? Какпосмотрит в глаза? Он знал, что ни за что на это не решится. И даже если ему суждено остаться в живых… разве это важно теперь… если только доведется остаться в живых, то, даже встретив ее ненароком, увидав краем глаза, он спрячется от стыда куда подальше, давя в себе мечты о ней, как бешеных пеев, жалящих в сердце.
Столько всего… Он то и дело нырял в забытье, не считая дни, пребывая все еще в «сегодня», не зная, что путь их близок к завершению. Но когда повозка с валявшимся, как безвольная кукла, пленником достигла Танака, Леки почти уже не выныривал наружу, изредка открывая глаза, мутным взглядом окидывал мир и тут же вновь засыпал, устав от горя. Он больше не говорил с Триго, лишь с пустотой. Вот она не давала сбежать, не то что Триго или Има. Когда она приходила, такая же тягучая и липкая, как на Белой Поляне, в сладкое забытье нырнуть уже не удавалось, только туда, к ней. Поначалу Леки сопротивлялся. Но скоро он перестал различать, что хуже: беспрерывное мельканье Триго в снах и мыслях, укоризненный взгляд Имы или пустота, в которой можно скрыться, если не дергаться, конечно…
Так они и поладили. Чем больше знаешь врага, тем меньше боишься. Теперь Леки приходилось с ней куда больше бывать, чем с друзьями. Ей тоже тоскливо. Наверное, сама кого-то загрызла или перекрутила не в меру. Вот и тоскует. А еще она боялась всего. Только к Леки уже привыкла, не шарахалась теперь, пытаясь отхватить голову или еще что-нибудь, вывернуть, разъять, смять, расплющить. Так она и жила, в тоскливом страхе, страшась неизвестного и потому его истребляя. Однажды Леки даже спросил, не опасаясь уже, что его задавят или расплющат в порыве нового ужаса – уж слишком он обвык, да и смерть не пугала его так сильно, – чего же она хочет, эта пустота.
Но вместо этого провалился в новое виденье, видел Кобу, свой старый, милый сердцу дом, так и оставшийся в памяти, несмотря на все желание забыть о прошлом, об отце и не вспоминать. Увидел мать, вынесшую младенца на крыльцо, нежно баюкая. «Это же я!» – сообразил Леки. А женщина ходила и напевала, покачивая ребенка на руках. Хорошо-то как! И тут же провалился куда-то в подземелье, сырой каменный подвал без окон и дверей, освещенный робким светом чадящего факела. Он с натугой ударялся в стены, пробуя вырваться, но лишь разбивал себе в кровь лицо, пальцы, кисти, колени, ступни… кровь была повсюду, и он с ужасом сбежал из этого виденья, чтобы никогда не возвращаться.
В этом полусне-полубреду его и привезли в Кус-Танак. Он не видал ни тяжелых ворот, способных выдержать хороший таран, ни узкого подворья, стиснутого высокими, толстыми, очень древними стенами. Не видал Истармы, взиравшего на пленника из убранного решеткой оконца, когда телега, грохоча по крупным булыжникам, замостившим двор, проезжала рядом с аркой башенного круга. Не видал ни темных сырых коридоров и лестниц, по которым волокли его бесчувственное тело, ни узкой комнатенки без окон, глубоко под землей, где его и бросили. Не помнил, как какие-то люди поили его водой из кувшина, без труда раздвинув его безвольный рот, как некоторое время спустя те же люди вернулись и разрезали почти все веревки, только руки снова скрутили сзади упругой бечевой.
Он все еще плавал в своих снах, теперь почти заменивших явь, не давшую ничего, кроме горя. Но сны перестали струиться плавно, и Леки обеспокоился. Тело задергалось, картинки понеслись водопадом, не его, чужие, жуткие, то и дело ярко мелькая, заставляя вздрагивать, как от удара. Наконец он открыл глаза, не в силах больше видеть эти ужасы. Очнулся. Окинул темницу мутным взглядом.
Тело болело, кололо иголками, но когда Леки с удивлением сообразил, что уже не в пути, а в каком-то сыром каменном мешке, да еще почти целиком свободен от пут, то попытался встать, но всего лишь слабо забарахтался в соломе. Тело слишком затекло и не желало слушаться хозяина. Да еще голова… Он отвык от яви. Виденья были такими четкими, резкими, а настоящая жизнь вокруг расплывалась, как краска на воде. Стены тюрьмы то расползались, отодвигаясь далеко-далеко, то вновь подступали, спирая дыхание. Или это факел так играет пламенем? Нет, вроде нет… Или это сон? Куда же он попал?
Леки принялся «ожесточенно» тереть ноги одна о другую, о соломенный тюфяк, колотить ими по полу, сгибать и разгибать колени. Выходило не очень-то бодро, тело все равно не отвечало ему. Кроме боли, появилась еще и непонятная истома, уже не так хотелось овладеть измученным телом. Пусть его… Не хочет, и не надо.
Леки заметил кувшин и неуклюже подполз к нему, опираясь на бок. Ничего, широкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177