Туман гасил звуки, сжимал пространство. Можно было подумать, что все окружающее на сотни километров вокруг представляет собой это расплывчатое белесое марево.
— Вроде здесь… — неуверенно сказал я. Гвельтов опустил весла, достал со дна лодки большой черный цилиндр для отбора проб воды и мрачно спросил:
— Какая глубина?
— Если бы я знал… Может, позже, когда солнце разгонит туман, я сумею хотя бы сориентироваться. Мне кажется существенным в точности повторить все условия. Если ты помнишь, в тот раз мы брали пробы в шесть утра.
— Какое это может иметь значение?
— Откуда я знаю? Может быть, в воде образуются специфические вещества, разрушающиеся с восходом солнца. Не так уж много у нас шансов повторить сто тридцатую пробу.
Гвельтов покрутил установочное кольцо, определявшее момент, когда под действием возросшего давления механизм сработает, крышка цилиндра откроется и пропустит внутрь порцию черной воды… На глубине ста метров вода всегда черная, с редкими точками огней… Я и сейчас видел рой этих огней, окруживших брошенный за борт цилиндр. За последнее время свечение моря значительно возросло, и никто толком не знает причины. Обилие планктона, наверно… Уменьшились запасы рыбы, равновесие нарушилось, и образовавшуюся пустоту заполнил собой планктон и медузы. Особенно медузы. Их белесые, похожие на студень тела плотной массой запрудили всю прибрежную зону, завалили пляжи. Даже здесь, вдали от берега, их липкие тела окружали лодку. Я видел, как трос, привязанный к цилиндру, перерезал одну из этих зыбких тарелок и обе ее половинки спокойно поплыли в разные стороны, словно ничего не случилось.
Разговаривать не хотелось. После визита к Весте отношения между нами разладились, словно Артам был виновен в моем открытии. Прошла неделя, а я все не находил в себе сил даже близко подойти к улице, на которой жила Веста, и старался о ней не вспоминать. Мой мозг словно погрузился в такой же белесый и плотный туман, как тот, что сдавливал сейчас море. У Гвельтова хватило такта не вспоминать о происшедшем. Оба мы с головой погрузились в работу, стараясь во что бы то ни стало восстановить утраченные пробы, повторить первый удачный опыт. Словно успех мог что-то объяснить в этой цепи неразрешимых загадок, окружавших нас со всех сторон. Как бы там ни было, работа была реальным, конкретным и прочным остовом. На нее можно было положиться. Я спешил так, словно боялся опоздать на поезд, словно хотел измотать себя до полного отупления и ни о чем не думать… А что еще мог я сделать? Что мог противопоставить силам, не укладывающимся в границы человеческой логики?
Одна за другой пробы воды оказывались в стеклянных флаконах с этикетками из лейкопластыря. На сто сорок первой пробе Гвельтов не выдержал. Сказал, что с него на сегодня довольно. Из чувства противоречия я отобрал у него цилиндр и сам бросил его за борт. В сто сорок второй раз. И когда лебедка кончила наматывать трос, сказал, чтобы он греб к берегу.
Вода в отборнике показалась мне какой-то странной, слегка маслянистой… Солнце наконец разогнало последние клочки тумана, и стало видно, что жидкость в последней бутылке действительно отличается от остальных проб. Она слегка опалесцировала и казалась более плотной. Я едва дождался, пока лодка пристанет к берегу.
Не знаю, заметил ли что-нибудь необычное в этой пробе Гвельтов, и до сих пор не знаю, почему ничего ему не сказал.
Мне хотелось лишь одного — поскорее попасть в лабораторию. В тот момент я не думал о приоритете, даже о самом открытии новых, неизвестных науке микроорганизмов. Мне хотелось противопоставить бесчисленной лавине загадок хоть что-то реальное — свой многолетний опыт исследователя, свое умение работать и добиваться успеха там, где зачастую другие отступали.
Я увидел бактерии сразу, как только поднес предметное стекло с каплей воды под бинокуляр. Они заполняли собой все пространство… Непривычно огромные, с выпуклыми ядрами и увеличенными зернами хромосом. Их желеобразная оболочка мало походила на оболочку амеб, хотя это были, несомненно, амебы, древнейшие и простейшие существа нашей планеты. В отличие от тех амеб, которых я хорошо знал, эти не пользовались движением с помощью переливания своего тела из одной ложноножки в другую. Ничего подобного. Они стремительно пересекали поле зрения бинокуляра. Больше всего их тела во время движения напоминали крошечных кальмаров, и я не был уверен, что они не используют тот же принцип реактивной отдачи струи воды, которым пользуются кальмары. Иначе трудно было объяснить скорость их движения. Для простейших организмов это было, пожалуй, слишком… Я бросился к определителю Левинсона. Исходя из одноклеточного строения, я отнес их к классу протозов и тут же убедился, что такого вида в определителе нет…
Смутная догадка шевельнулась в моем мозгу. Мне вдруг захотелось остановить эту амебную круговерть, чтобы рассмотреть получше. Нет, не для этого… Я и так все прекрасно видел. Мне захотелось убить их, увидеть, как они умирают… Я отлил часть пробы в чашку Петри, под руки попался пузырек с цианидами. Пожалуй, это то, что нужно. Я открыл пузырек и набрал яда. Доза была достаточной, чтобы свалить лошадь. Когда капля яда сорвалась с конца пипетки и упала в чашку, я держал ее в левой руке, мне показалось, что чашка слегка нагрелась. Этого быть не могло, и все же… Я вновь подошел к микроскопу. И не поверил своим глазам. Амебы в чашке были живы. Их движение ускорилось, стало, пожалуй, более упорядоченным. И они были живы!
Повторяя опыт, я действовал гораздо более осмотрительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36