Прошлое лето подорвало бы силы и более закаленного, изобретательного человека, чем я. Словно завербованные какой-то подпольной антигостиничной лигой, постояльцы то пытались изнасиловать горничную, то посылали за священником в три часа ночи, то требовали комнату для фотографирования девочек, то их находили мертвыми в постели. Компания студентов-социологов из Кембриджа, выслушав замечание по поводу непристойных выражений, которыми они обменивались с громогласностью, присущей митингам протеста, облили пивом молодого Дэвида Палмера, моего помощника-практиканта, а затем устроили сидячую забастовку, отказываясь покинуть бар. У рабочего по кухне, испанца, чье поведение в течение года держалось где-то на среднем уровне, вдруг обострился «синдром замочной скважины», который проявлялся с особой заметностью у окошка женского туалета, оным отнюдь не ограничиваясь, что повлекло вмешательство полиции и в конечном итоге высылку испанца из Англии. Дважды загорался обжарочный аппарат, один раз во время заседания южно-хартфордширского отделения Общества гастрономической и винной торговли. Моя жена впала в какую-то апатию, моя дочь замкнулась в себе. У отца, которому пошел восьмидесятый год, случился удар, уже третий в его жизни, не очень серьезный сам по себе, но и не способствующий улучшению здоровья. У меня стали сдавать нервы, я держался исключительно на виски, выпивая в день по бутылке, – хотя вообще-то бутылка в день была моей нормой в течение двадцати лет.
Где-то в середине августа события приняли новый оборот. Утром в среду возникли неприятности из-за Рамона, преемника того репатриированного созерцателя эротических сцен. Рамон отказался выносить и сжигать мусор на том основании, что и так чересчур загружен грязной посудой после завтрака. Затем, пока я ездил на склад бакалеи в Болдок за чаем, кофе и всякой другой всячиной, вышел из строя морозильник. Он никогда не отличался стабильной работой в жаркую погоду, а столбик термометра держался большую часть недели где-то на уровне восьмидесяти.
Требовалось разыскать и привезти электрика. Свалившись как снег на голову, в половине шестого прибыли одна за другой сразу три партии постояльцев (включая четверых детишек), подосланные, вне сомнений, руководством все той же антигостиничной лиги. Жена сумела представить дело так, что во всем этом виноват лично я.
Чуть позже, усадив отца перед открытым окном в гостиной со стаканчиком виски, сильно разбавленным водой, я покинул нашу жилую половину на втором этаже и увидел, что кто-то стоит у лестницы, ведущей вниз, – спиной ко мне. Я продолжаю утверждать, что это была женщина – в вечернем платье, несколько тяжеловатом для такого душного августовского вечера. В банкетном зале, единственном помещении для публики на нашем этаже, не планировалось никаких мероприятий вплоть до следующей недели, а граница нашей жилой половины четко обозначена соответствующей табличкой.
Я спросил со всей агрессивной вкрадчивостью, на какую только был способен:
– Чем могу служить, мадам?
Фигура повернулась ко мне лицом – быстро, но беззвучно. Я успел мельком разглядеть бледное лицо с тонкими губами, тяжелые золотисто-каштановые локоны и большой голубоватый кулон на шее. Но что бросилось в глаза, так это ее удивление и тревога, которые не поддавались объяснению: она не могла не слышать, как я приближаюсь (от двери до лестничной площадки футов двадцать), и она должна была сразу догадаться, кто я такой.
В эту секунду меня позвал отец, и мне пришлось откликнуться:
– Да, что ты хочешь?
– Морис, э-э… Пожалуйста, пришли кого-нибудь, пусть принесет вечернюю газету. Можно местную.
– Я скажу Фреду, он поднимется к тебе.
– Только сразу, пожалуйста. Если, конечно, Фред не занят.
– Хорошо, отец.
Наш разговор продолжался не более десяти секунд, но, когда я обернулся, лестничная площадка была пуста. Женщина, должно быть, решила не разыгрывать дальше обостренную чувствительность и ушла продолжать свои поиски на первом этаже. По-видимому, там она нашла то, что искала, поскольку я больше не видел ее – ни на лестнице, ни в прихожей, ни в баре.
Бар – длинное помещение с низким потолком и маленькими окнами, позволяющими определить толщину внешней стены, обычно прохладное и сухое в летние месяцы, – был угнетающе душным в тот вечер. Фред Соумс, наш бармен, включил все вентиляторы, но, пока я ждал, заняв место рядом с ним за стойкой, когда он закончит отпускать заказанные напитки, я почувствовал, как струйки пота потекли по моему телу под рубашкой с оборками и смокингом. Я ощущал также какую-то тревогу, но это не было тем беспричинным волнением, которое часто охватывало меня. Что-то в облике или в поведении той женщины, которую я встретил на лестничной площадке, беспокоило меня – какие-то штрихи, которым теперь было слишком поздно давать точную характеристику. Еще меньше логики было в моей уверенности, что когда отец окликнул меня, он хотел сказать что-то совсем другое, но вдруг передумал. Теперь мне оставалось лишь догадываться о его первоначальном намерении, поскольку опять же не представлялось возможным узнать это точно. Такие моменты задерживались в памяти старика не дольше нескольких секунд.
Я отправил Фреда наверх с газетой, отпустил в его отсутствие три одинарных хереса, одну пинту светлого (со скрытым отвращением), стакан сока и ознакомил компанию, заказавшую обед, с нашим меню, навязав им довольно ординарного лосося и свинину в начальной стадии старения с меньшей обходительностью, чем та, которую рекламирует «Путеводитель по лучшим пивным и ресторанам».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86