– Гм, весьма…
– Да неужели вы не понимаете, что случилось? – обрушился на него Роджер. – Кто-то украл все мои материалы к лекции и сунул эту вот… эту мерзость…
Он еще долго бушевал, выкрикивая что-то более или менее нечленораздельное; все присутствующие окружили его, спрашивая, что стряслось, сочувствуя, ужасаясь, успокаивая. Но где-то в глубине сознания работала трезвая мысль. Ее пробудила рожица на обложке, которая невольно связывалась с другим сорванцом, чьи отвратительные каверзы вспомнились Роджеру если не сразу, то минуту спустя. Когда за два часа до этого он, покидая дом Бангов, положил портфель на столик в передней, Артур спросил, что у него в портфеле. Роджер ответил, что там лежит его лекция. Потом, это он хорошо помнил, он вернулся в свою комнату, чтобы сменить галстук. Ему пришло в голову, что тот неброский, который он надел поначалу, из аудитории будет смотреться слишком неказисто, и какое-то время он провел в комнате, примеряя зеленый пейслийский галстук, – время вполне достаточное, чтобы этот изобретательный дьяволенок успел совершить подмену. Но даже то, что Роджер вроде бы нашел объяснение, и очень убедительное, неприятности, случившейся с ним, это не спасло окружающих от его гнева. Такая у него была привычка: набрасываться в подобных ситуациях на первого, кто попадал ему под руку, и многочисленные лондонские официанты, прислуга в гостиницах и телефонистки имели возможность в полной мере испытать это на себе. Взмахнув сжатым кулаком, он заявил во всеуслышание:
– Я хочу, чтобы кто-нибудь немедленно отправился в аудиторию и сообщил, что я не появлюсь перед ними. Пожалуйста.
– Но как же так?…
– Нечестно по отношению к людям заставлять их ждать меня.
– Но собралось уж, наверно, больше ста пятидесяти человек!..
– Да хоть бы сто пятьдесят тысяч, мне все равно, я не намерен выступать перед ними.
– Но вы не можете просто так взять и отказаться…
– Не могу? Это почему же? Разве я в этом виноват? Сделайте одолжение, запомните: я в этом не виноват.
– Послушай, Роджер, дружище, – произнес Мейнард Пэрриш голосом, который не однажды превращал шумные факультетские баталии в царство апатии и уныния, – давай подумаем, что можно предпринять, чтобы как-то выйти из этой безусловно очень сложной и неприятной ситуации. Я бы, со своей стороны, мог взять на себя…
– Что тут придумаешь? Не уговаривай меня. Это мое последнее слово.
– Погоди, Роджер, не кипятись, пожалуйста. Из всех людей, умеющих ясно и ярко выражать свои мысли, с какими я когда-либо имел счастье общаться, ты – и поверь, я говорю это без малейшего намека на лесть, – ты самый неординарный. Нет сомнения, что такому выдающемуся оратору, как ты, не составит никакого труда произнести импровизированную речь…
– Если ты думаешь, что я способен выйти к людям, чтобы закатить экспромт на пятьдесят минут, то тебя ждет разочарование. Они, может быть, и не понимают разницы между подобным словоблудием и настоящей серьезной лекцией, но я понимаю. Нет и еще раз нет.
– А если я объявлю, что лекция откладывается на полчаса? Ты бы мог за это время собраться с мыслями…
– Нет, – отрезал Роджер.
Он столь резко произнес это свое «нет», что не только в передней повисла внезапная тишина, но и за вращающимися дверьми, в зале большого помещичьего дома. Пэрриш, Мечер и несколько его друзей, оба редактора, полдюжины пятидесятилетних дам, имевших настолько боевой вид, будто они готовы были отвечать Роджеру ударом на удар любое количество раундов, какое ему взбрело бы назначить, отец Колгейт – все безмолвно наблюдали за тем, как Роджер выхватил из портфеля комикс, швырнул его на пол, потом передумал и упрятал обратно.
– Надеюсь, ты отобедаешь у меня, Роджер? – спросил Пэрриш.
– И не рассчитывай. Я позвоню тебе. А теперь, дамы и господа, извините, мне действительно надо идти.
Уже спустившись в вестибюль, Роджер услыхал позади торопливые шаги; кто-то спускался следом. Это оказался отец Колгейт, который с глубокомысленным видом произнес:
– Я должен сказать вам нечто важное.
– Очень сомневаюсь, чтобы то, что вы желаете сказать, было важно для меня, святой отец, но в любом случае, важно это или нет…
– У человека моей профессии очень быстро развивается некая способность, которую, по существу, можно назвать инстинктом и с помощью которой он безошибочно обнаруживает признаки души, пребывающей в конфликте с Богом. Вы, сын мой, глубоко страдаете. Дух ваш смятен. Все это – безошибочные признаки души, пребывающей в конфликте с Всевышним. Я определил это по вашим чрезвычайно резким и несдержанным словам в мой адрес, произнесенным вами в доме Общества, и увидел самое бесспорное, какое только возможно, подтверждение тому в вашем поведении здесь, несколько минут назад. Человек не станет вести себя как малый ребенок, если у него не болит душа. У вас, мистер Мичелдекан, болит душа. Не желаете ли исповедоваться? Чем раньше вы это сделаете, тем будет лучше.
Только внутренний спор с самим собой относительно того, сильно или не слишком, где и когда, прямо сейчас или позже вмазать оратору, позволял Роджеру оставаться относительно спокойным, пока продолжалась эта речь. Но когда Колгейт сделал паузу, он не удержался от искушения сказать ему пару теплых слов:
– Я не ваш сын, шут вы гороховый, и ни за что не стану вам исповедоваться, даже с петлей на шее. А теперь прочь с дороги, если не желаете принять через пять секунд мученическую смерть.
– Противодействие желанию Господнему – это самый…
– Сейчас Господь желает, чтобы я немедленно выпил стакан чего-нибудь покрепче и чтобы никто не противодействовал мне в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61