Гримерша принесла чистый спирт.
– Потерпите, сейчас я продезинфицирую. Будет больно.
Я завопил от боли и увидел, как Этель стиснула зубы, сопереживая моему страданию. От этого меня бросило в жар.
Кровь была смыта, обозначилась рана: отчетливая, глубокая, как жаберная щель, она шла от левой брови к волосам.
– Мне только этого не хватало, – усмехнулся я.
– Надеюсь, вы подадите жалобу, – возмущенно сказала актриса.
– С какой стати? Если бы не этот Жерар, я не встретил бы вас.
Она как будто не заметила этого признания.
– Если вы не дадите отпор этим людям, они так и будут думать, что им все дозволено. Маргарита, ты не наклеишь ему пластырь?
– Heт, пусть рана дышит, так лучше. Я смажу меркурохромом. Извините, месье, будет не очень красиво.
Святые женщины! Они говорили со мной так, будто эта красная полоса могла сделать мое лицо безобразнее, чем оно было. Я благословил ослепивший их гнев.
На меркурохром Маргарита не поскупилась. Я пробормотал строку из Нерваля: «Поцелуй королевы на челе моем рдеет…» И, вспомнив вдруг, что последнее слово этого сонета – «фея», прикусил язык, охваченный глупым страхом: я боялся выдать мою тайну.
Я освободил гримерное кресло, и в него села Этель. Я пожалел, что не мог своим вечно холодным телом согреть ей сиденье: сам я испытываю почти эротическое ощущение, садясь в метро на место, с которого только что встала женщина, когда оно еще теплое от ее ягодиц.
Я сделал вид, будто шок у меня не прошел.
– Вы не позволите мне еще немножко посидеть? – спросил я слабым голосом и опустился на стул.
– Ну конечно, – ласково ответила Этель.
– Зовите меня Эпифаном.
Не знаю, расслышала ли она. Я погрузился в созерцание священнодействия. Грим был любовным слиянием двух женщин. С бесконечным доверием Этель словно приносила в дар свое дивное лицо. Та склонялась к ней с какой-то торжественностью, сознавая всю значимость дара. Она трепетно колдовала над ним, ласкала и лелеяла на тысячу ладов, всякий раз все нежнее и нежнее.
Апогей наступил, когда художница сказала своему произведению:
– Закрой глаза.
Она, стало быть, хотела, чтобы та отдалась с закрытыми глазами. Актриса повиновалась, и я увидел, какие у нее дивные веки. На двух девственно-чистых овалах художница начертала абстрактные символы – а может быть, то были некие эзотерические письмена.
«Поистине грим – таинство», – подумал я в восхищении.
Далее настал черед губной помады, такой ликующе непристойной, что я подивился, как это мне позволили присутствовать при подобном зрелище. Порядочные женщины в два счета выставили бы меня за дверь. На самом-то деле обо мне просто-напросто забыли – и это стало для меня высшей благодатью: Квазимодо был допущен в святая святых гинекея.
– Готово, – сказала Маргарита, когда истек этот благословенный час.
– Великолепно, – улыбнулась красавица, любуясь своим отражением в зеркале.
Тут вошел какой-то тип и, взглянув на нее, затопал ногами:
– Что это такое? Вы ничего не поняли! Мы снимаем художественный фильм!
– Мой грим, по-вашему, не художественный? – возмутилась гримерша.
– Конечно нет! Ты сделала из нее красавицу.
– Я не делала из нее красавицу, я только подчеркнула ее красоту. Если тебе нужна уродина, не надо было приглашать Этель.
– Понимала бы что-нибудь! – проорал этот хам.
– Иди ты. Делай сам, что хочешь.
Скандалист – а это был не кто иной, как режиссер-постановщик – подошел к актрисе и безобразно размалевал ей лицо. В тот день я узнал, что красота, оказывается, несовместима с высокой художественностью.
Моя история несуразна – за это я ее и люблю. Вошь влюбилась в небесное создание – это же так карикатурно. Хуже всего или лучше всего то, что она… Кто она? Ясно кто! Актриса! Вот это и называется: придерживаться традиций. Ведь Эсмеральда – цыганка, а это подразумевает, помимо прочего, что она – комедиантка.
Вообще-то девушка, в которую вы влюблены, хочет она того или нет, непременно становится актрисой.
Даже тогда – и в особенности тогда, – когда она не отвечает на ваше чувство, и тысячекратно – когда вовсе не знает о вашей страсти.
Последний случай – редчайший и прекраснейший. И выпал он мне. Пока у меня хватало ума молчать о своем безумии, я успел познать все радости этой аскетической любви: я был тайным зрителем моей актрисы, которая никогда не блистала таким талантом, как для меня одного – она, сама того не ведая, играла только для меня свою главную роль – роль той, что испокон веков внушает любовь.
Нет выше счастья, чем аскеза. Не возникни у меня самой что ни на есть примитивной потребности высказаться, не было бы никаких проблем.
Она узнала меня мучеником уродства, я узнал ее мученицей искусства: это сближает.
– А этот какого черта здесь делает? – поинтересовался режиссер, заметив меня.
– Он пришел на кастинг, а мерзавец Жерар его избил, – с вызовом ответила Этель.
– Его не взяли? Жаль. Он бы, пожалуй, подошел для роли бальзамировщика.
– Тебя только это расстроило? А что ему разбили лицо – это, по-твоему, в порядке вещей?
Я был здесь, а они говорили обо мне в третьем лице. Люди часто совершают в отношении меня эту бестактность: конечно, с моим лицом я третье лицо и есть.
– Этот тип хочет сниматься?
– Спроси его.
– Вы действительно хотите играть в моем фильме?
– Нет.
– Кино вас не прельщает?
Кино меня прельщало, еще как! Что за идиотский вопрос! Иначе неужели я пришел бы? Не будь здесь Этель, я бы так и сказал. Но она слушала меня, и мне хотелось предстать перед ней героем, оскорбленным в лучших чувствах. Поэтому я ответил:
– Нет.
– Зачем же тогда вы пришли?
1 2 3 4 5